И поглядел на свои наручные часы.
— Как это через пять минут? — В голосе у Велимира Велимировича задрожали слезы. — Я твоим маме с папой слово дал…
— Ты давал — ты и отвечай.
— Но послушай, пожалуйста. Я тебя в Златоборье собираюсь отвезти. Там озеро. Там корабельный лес.
— Корабли, дядя, из металлов штампуют…
— Мальчик! Но… В Златоборье хорошо. Там… Там есть Леший. Там — Домовой. Честное слово.
— Всё?
— Все, — согласился Велимир Велимирович.
Антоша нажал кнопку магнитофона, это была единственная вещь, с которой он прибил в Старорусское лесничество. Еще раз зевнул и встал. От музыкального грохота во дворе разбегались куры.
Антоша подошел к окошку, намереваясь сплюнуть, но передумал и сплюнул на пол.
В это же самое время в окне объявилась лошадиная голова.
— Свинничает? — перебасив бас-гитару, спросил Ивень.
— Свинничает, — крикнул что было мочи Велимир Велимирович и тотчас схватился за голову.
— Здравствуйте, Велимир Велимирович! — тоненько прокричала Даша, объявляясь в окошке вместо лошадиной головы. — Так я его забираю?
— Пожжжалуйстатаа! — точь-в-точь, как Дразнила, прожужжал лесничий.
Даша исчезла, опять появилась голова белой лошади, оскалилась, взяла Антошу за шиворот и вытянула вон из конторы. Вместе с магнитофоном.
Велимир Велимирович высунулся из окна.
Белый Конь уносил двух всадников под своды торжественных деревьев. Белый Конь скакал так, что деревья уж не мелькали, а слились в два огромных дерева, росших по сторонам дороги. Даша обернулась к седоку, вцепившемуся в её плечи.
— Не жми так! И музыку выключи!
Антоша был бы и рад послушаться первый раз в жизни, но руки не слушались.
— Тсс! Тсс! — прокричала Даша Белому Коню, успокаивая его бег.
Конь с маха перешёл на иноходь, и вот тогда-то и сверкнули с ближайшей сосны бешеные зелёные глаза. Огромная кошачья лапа просвистала у самого Антошиного уха, и сокрушённый могучим ударом магнитофон полетел, кувыркаясь, в придорожный подлесок, навсегда расставшись с пластмассовой ручкой на ремешке.
— Мама! — пискнул Антоша и потерял голос.
Даша втащила гостя по ступеням крыльца в сени, в горницу и только тут оставила в покое. Впрочем, указала на бобовый росток, который вытянулся чуть не до стола:
— Не наступи!
Убрала со стола самовар и чашки, забытые дедушкой и Ноем Соломоновичем. Постелила скатерть, села на хозяйское место.
Антоша стоял посреди горницы, озираясь, ноги и тело после скачки были как деревянные.
— Что стоишь? — удивилась Даша. Мой руки и садись обедать.
Девчонка командовала! Однако Антоше есть очень хотелось. По дороге в Старорусское лесничество он затерзал своего провожатого, отказываясь от любой еды. Ночью шоколадками питался.
«Что ж! Пусть потчует!» — решил Антоша, собираясь съесть всё, что предложат, и дважды, именно дважды, а то и трижды попросить добавки.
Антоша болтнул пестиком рукомойника, отёр руки о штаны и сел против девчонки, постукивая ложкой о тарелку. Да всё сильней, сильней.
И — хлоп! Половник, деревянный, дубовый, с дуршлаг, подскочил со стола и треснул в лоб.
Девчонка на половник даже внимания не обратила. Она улыбнулась кому-то за спиной у Антоши и разрешила:
— Подавайте! Подавайте! Мы ужасно проголодались.
«Свихнулся я, что ли?» Антоша перетрусил, когда из кухни прилетели и стали посредине стола чугун со щами, горшок с кашей, каравай хлеба, а из подпола водрузились на тарелки солёные грузди, огурчики, кочан квашеной капусты.
— Начнём со щей, — сказала Даша, чуть подвигая к себе пустую тарелку.
Половник тотчас черпнул в чугуне, и Дашина тарелка наполнилась. Пахло всё так вкусно, что Антоша даже придвинул тарелку. Половник, на этот раз вежливый и аккуратный, наполнил её до краёв.
— Этот дом — сторожка лесника, — сообщала между тем Даша. — Моего дедушку зовут Никудин Ниоткудович. Лес, который он охраняет, заповедный — Золотой Бор. Златоборье. Меня зовут Даша.
— Антон, — сказал Антоша, не замечая, что к нему вернулся голос.
Всё его внимание занимала танцующая в воздухе кринка с молоком. Кринка прибыла со льда и стала перед Антошей, запотевшая, холодная. Антоша торопливо дохлебал щи, до того захотелось отведать молока и каши, что впервые в жизни его тарелка показала дно.
«Велимир Велимирович не надул: в Златоборье и Домовой, и Леший… И все это не в прабабкины года, но теперь, вот сейчас. Всё это можно видеть и даже чувствовать», — Антоша потрогал ушибленный лоб.