— Прощай, уходи, — сказал Звягин Юлии, которая беспомощно стояла в проходе. — Ты мешаешь другим.
— Ну, прощай.
Она подала ему руку.
— Так я приеду, как только кончу работу. Гостиница «Метрополь»?
— Да. Будь здорова. Если не приедешь, то жди меня к десятому.
— Нет, я приеду, — повторила она с тоской, завернулась в серенькую ротонду и пошла к выходу.
Звягин не посмотрел ей вслед.
Резко ударил второй звонок. Кто-то пробежал по платформе, кто-то закричал. Все задвигались усиленнее. Поцелуи, поцелуи, тонкие детские голоса, обычные восклицания… и толпа провожающих в вагоне поредела. Стало выясняться, кто где сидит, сколько человек едет. Третий звонок, длинный и убедительный, опять чьи-то неистовые, дамские, спорящие крики, журчащий свисток кондуктора, свист локомотива — и поезд неловко, с толчком, двинулся. Медленно поплыли мимо полузамерзшего окна желтые, плохо освещенные стены вокзала под темным навесом, черная толпа глазеющих людей, шапка жандарма, стоящего у самого окна, артельщики, тележки для багажа… Поезд шел все скорее, платформа кончилась, замелькали далекие огни города. Колеса отбивали свой скучный такт, однообразный и бесконечно разнообразный, потому что все мысли могут бежать под этот стук, все стихи подходят под этот размер.
В тусклой мгле вагона двигались люди, размещаясь, устраиваясь. Рядом со Звягиным, у окна, на довольно длинной скамейке, оказалась пожилая дама с равнодушным, скорее злым, чем добрым, лицом. Она везла в Москву свою, очевидно, родственницу, молодую, больную, которую как-то удалось пристроить одну на противоположной скамье. При свете дрожащего пламени свечи Звягин видел белые подушки у окна, разметанные волосы, темные и густые, и узковатое, бледное лицо с полузакрытыми глазами. Тетка сердито прикрывала больную и ворчала:
— Придут, непременно придут и сядут. Ты уж, Леночка, и не рассчитывай спать. Это и думать нечего. Я прикорну немножко, видишь — я тебе всю скамейку отдала, ты именно теперь старайся спать, пока не сели на станциях…
Больная беспокойно перекладывала голову и порою слегка, чуть слышно стонала. Потом с ней сделался припадок кашля. Пожилая родственница дала ей каких-то капель. Кашель прекратился, но больная не засыпала. Щеки ее розовели. У нее начиналась лихорадка.
За высокой спинкой скамьи, в углу вагона, слышался басистый хохот, какие-то шуточки и звон шпор: ехали господа офицеры. А наискосок от Звягина, в другом углу вагона, расположился священник в коричневой, замызганной рясе с целым ворохом цветных подушек. Священник был, очевидно, не из бедных и старую рясу надел только для дороги. Масляные волосы были заплетены тщательно, лицо выражало достоинство и важность. Против него устроился, между какими-то юркими маленькими человечками, господин, сухой, с заостренным носом, сгорбившийся, необычайно желчный. На коленях он держал собаку, щенка пестрого фокстерьера с обрубленными ушами.
Кондуктора обошли вагоны с фонарем. Все, кто мог, стали устраиваться на ночь.
— О Господи, Господи! Помилуй мя, Господи, защити и помилуй! — вкусно и сочно зевнул священник, взбивая свои разноцветные подушки. И вдруг заговорил другим тоном, негодующим, возмущенным: — Что это? Что это у вас, господин? Это пес у вас на руках? А я-то, грешный, и не заметил. Вы его полой, что ли, прикрыли. Пес! Как угодно, я с псом не могу. На ночь — с псом! Не угодно ли, господин, этого пса в собачий вагон. Какие беспорядки нынче на железных дорогах!
— У меня на собаку билет есть, — возразил желчный господин очень тихо, видно сдерживаясь. — Могу его показать.
— Как, чтобы собаку, пса поганого в пассажирский вагон? Я не могу. Нет таких порядков. Если пассажиры протестуют, вы обязаны убрать пса. Я протестую. Уберите, уберите пса!
Он протянул толстую руку с волосиками на пальцах, к пестрому терьеру. Собака зарычала.
— Тьфу, тьфу, — заплевался возмущенный священник. Кровь у него прилила к лицу. — Пакость какая! Да я к обер-кондуктору, к обер-контролеру…
— Напрасно горячитесь, батюшка, — по-прежнему тихо, но ядовито произнес желчный господин. — Собака моя при мне останется. Не извольте даром кровь портить. У меня разрешеньице есть для собачки.
Батюшка окончательно побагровел.
— Как? Как? Какое разрешенье? Для псов разрешенье? Да вы… Да позвольте вас спросить, кто вы такой? Я священнослужитель… я имею право требовать… А вы… Кто вас знает, кто вы? У вас, с позволения сказать, и облик не христианский. Вы святыню нашу не уважаете. Вы, может быть, из жидов, извините меня за прямоту. Я же не могу допустить, ежели человек, подобный вам, подобное творит…