— Да, — сказала она тоскливо, — очень хорошо. Светло, весело.
— И уютно, правда? — добавил Кириллов.
Каждая лишняя минута здесь увеличивала тяжесть в груди. Эта тяжесть была почти физическая. Валентина задыхалась, низкие потолки давили ее, от запаха остывающей кулебяки кружилась голова, широкое, шумящее платье задевало и сбивало половики, и под каждым стулом чудились Валентине желтые глаза кота. Ей хотелось на воздух.
Мягкие старушечьи губы прильнули к лицу Валентины. Агриппина Ивановна целовала ее от сердца, в засос.
— Ну, Господь с вами, идите, красавица моя, если нужно. Смотрите, буду ждать. Каждый день буду ждать, И если обманете, не скоро придете — сама я, старуха, явлюсь к вам и заберу к себе. Уж тогда совсем заберу, совсем…
И Агриппина Ивановна смеялась добрым, тихим смехом, сама застегивая пуговицы на кофточке Валентины.
— Смотрите же, навещайте! Геничка мой все у вас да у вас, все на вас смотрит, а мне завидно. А вы придите к нам — тут мы все вместе. Вместе-то всегда лучше.
— Я провожу вас, если позволите, — сказал Кириллов, торопливо надевая шубу. — Вы пешком?
— Я приехала на извозчике, но теперь думаю пройтись. Зачем вы беспокоитесь, Геннадий Васильевич? Очень вам благодарна…
XVIII
На морозе, на ясном солнце, под скрип саней и людских шагов — Валентине стало легче. У нее голова шла кругом. Все такое Неожиданное, непривычное; тяжелое. Чего хочет; от нее эта пожилая, совершенно чужая женщина, которой она, Валентина, не может нравиться, да и не нравится? Что ей нужно, зачем эти визиты, посещения, угощенья, эта настойчивость? И Кириллов… Какой он другой! Как они сходятся с матерью! Нет, нет, Валентина туда больше не пойдет, она решила. Это тяжело — да и совершенно лишнее. Визит отдать следовало, московские обычаи иногда странны; может быть, madam Кириллова считала себя обязанной познакомиться с приятельницей сына… Потом привычки гостеприимства…
Валентина успокаивала себя, но где-то глубоко в душе у нее остались глухое беспокойство и вопрос.
Она взглянула сбоку на идущего с ней рядом Кириллова. Вне домашних стен он опять показался ей лучше, почти прежним.
Они дошли почти до храма Спасителя, когда Кириллов сказал:
— Что же вы молчите, Валентина Сергеевна? Как вам понравилась мамуся? В первый раз она себя не показала. Удивительный она человек! Какое благородство истинное, какое самоотвержение! Вы не знаете ее жизни.
— Да, хороший человек…
— Святая! — с одушевлением подхватил Кириллов. — Я вам так говорю все это, Валентина Сергеевна, потому что… потому что… ведь мы с Вами не чужие…
Легкая тень пробежала по лицу Валентины. Кириллов заметил это и поспешно прибавил:
— Поверьте, Валентина Сергеевна, я, родной сын, смотрю на нее объективно порою — и удивляюсь ей, восхищаюсь! Это истинная женщина, идеальная, та, перед которою мало стать на колени, та, которую в молодости обожают и перед которой на склоне ее дней — благоговеют. Мне кажется, что многие женщины должны умереть от зависти, глядя на нее, — те, конечно, которые понимают, чем должна быть женщина, и стремятся к достижению идеала… Вы меня слушаете?
Валентина не слушала. Ей опять стало тоскливо и тошно. Она подумала, что это от усталости. На Волхонке они взяли извозчика и поехали.
— Смотрите, Звягин! — сказала, на мгновение оживившись, Валентина и поклонилась идущему навстречу Звягину, который преувеличенно высоко снял шапку и проводил сани глазами. — Я не знала, что он в Москве.
— Как же, я его встретил на вокзале, — ответил Кириллов.
Он тоже вдруг сделался молчалив. Прощаясь с Валентиной у подъезда Европейской гостиницы, он, неожиданно для себя, поцеловал ее руку в ладонь, в самый, вырез перчатки, долгим и жадным поцелуем. Валентина вспыхнула и отняла руку, хотя не очень резко.
— До завтра, — сказала она. Двери подъезда захлопнулись.
Кириллов постоял мгновенье в раздумьи, потом повернулся и медленно пошел назад.
Едва повернув с площади к гостинице «Континенталь», — он вдруг опять увидал Звягина, который торопливо подошел к нему.
— Вот как вы, вот как вы, Геннадий Васильевич, — с нежной укоризной заговорил Звягин. — Сколько времени — ни разу не собрались ко мне! Я у вас два раза был, не застал…
— Вы были? Мне никто не говорил…
— Как же, как же… Там ко мне вышла такая миленькая старушка в чепчике и сказала, что вы в университете…
— Это моя мать, — хмурясь, проговорил Кириллов.