— Я подошел к кровати, где спала Ева. У стенки. И ее тоже заколол.
— Через покрывало?
— Через.
— А потом?
— Ушел.
— Вы сказали, что обнимали свою сестру…
— Что?
— …Эмили. Вы сказали, что обнимали…
— Да, должно быть, это… это было… наверное, после того, как я заколол Еву, я… Когда выходил из комнаты, я… Эмили лежала на полу в дверях, и я… обнял ее, я… Опустился рядом с ней на колени и просто… обнял ее, и мне кажется, я плакал, мне кажется, я не переставал плакать. Потому что все было так чертовски печально… Так печально!..
— Что вы делали потом? После того, как обнимали Эмили?
— Я осторожно положил ее… Я опустил ее… снова на пол и ушел из дома.
— Через входную дверь?
— Нет.
— Вы не ушли той же дорогой, что пришли?
— Нет.
— Почему?
— У меня была кровь на одежде.
— Каким путем вы ушли?
— Через боковую дверь. Я запер ее за собой.
— Каким образом?
— Нажал и повернул кнопку на дверной ручке.
— Хорошо, вы вышли через боковую дверь, и куда отправились? Можете описать свой маршрут?
— Я пошел на запад по направлению к пляжу.
— Вы все еще держали в руке нож?
— Я… не помню.
— Вы можете сказать мне, где сейчас этот нож?
— Не знаю.
— Вы не знаете, куда подевался нож?
— Нет.
— А вы не оставили его в доме?
— Не помню.
— Может быть, выбросили где-нибудь в окрестностях?
— Не помню.
— Когда вы вышли из дома, вы случайно не направились к заливчику?
— Нет.
— И нигде рядом с заливчиком не проходили?
— Нет.
— Итак, вы не могли бросить нож в воду где-нибудь позади дома?
— Я не помню.
— Но вы точно помните, что не подходили к заливчику?
— Точно.
— Вы вышли из дома…
— Да. Обошел его и направился по Джакаранда-Драйв к пляжу.
— Нож все еще был у вас в руке?
— Наверное.
— Что вы сделали потом?
— Это частная собственность, которая принадлежит… Это боковая дорога к пляжу, она принадлежит людям, которые живут на этом участке. Частная дорога. При въезде поперек висит цепь. Я перелез через нее и пошел дальше через сосновый бор…
— Все еще держа в руке нож?
— Не помню.
— Продолжайте.
— Я вышел на пляж. Дорога выходит прямо на пляж…
— Да?
— …и некоторое время шел по пляжу.
— Все еще держа в руке нож?
— Дайте вспомнить…
— Не торопитесь.
— Должно быть, я бросил его в воду.
— В залив?
— Да. Пока я бродил, швырнул в залив.
— А потом?
— Я упал на песок и начал плакать. Немного погодя я поднялся и побрел обратно к сосновому бору. Там маленькая беседка прямо рядом с пляжем — ее построила ассоциация. Там стоит стол с лавочками по бокам. Я залез на стол и вытянулся, закинул руки за голову. Наверное, я собирался поспать. Я еще не осознал, что случилось. У меня не было никакого представления о том, что делать дальше.
— Что вы имеете в виду?
— Ну… Морин мертвая. И девочки. Я не знал, то ли мне… пойти в полицию и рассказать обо всем, то ли… просто подождать и посмотреть, как все обернется. Я не хотел идти в полицию, я боялся, что они меня изобьют или…
— Но ведь никто здесь не оскорбил вас, не…
— Нет-нет.
— …унизил.
— Нет, все отнеслись… Просто наслушаешься рассказов про полицию… А это… я думал, они могли бы… знаете… подумать, что я… знаете… что-нибудь сделал с… Морин.
— Что вы подразумеваете под «что-нибудь сделал»?
— Ну, вы же знаете?
— Не могли бы вы все-таки объяснить, что имеете в виду?
— Вы же сами знаете?
— Я в этом не уверен.
— Вы же знаете, она в одной ночной рубашке и все такое.
— Да, и что же?
— У полиции могла возникнуть идея, что я с ней что-то сделал. Ну, например, знаете, приставал к ней или что-нибудь еще?
— А вы приставали?
— Нет, сэр. Нет, что вы.
— Тем не менее, вы держали ее в своих объятиях? Вы обнимали ее?
— Да, но я не… знаете… я не делал… я не делал того, о чем могла подумать полиция, если бы я… если бы я пошел к ним и рассказал… рассказал им… о том, что произошло.
— Вы обнимали и Эмили, не так ли?
— Да, но я не…
— Продолжайте. Я слушаю.
— Ничего ей не сделал.
— Но вы боялись, что полиция может подумать, что вы с ней тоже что-нибудь сделали?
— Это верно.
— В сексуальном смысле?
— Да.
— Но вы этим не занимались?
— Нет, сэр, нет, что вы!
— Ни с Эмили, ни с Морин?
— Она была… знаете… ее ночная рубашка была изодрана в клочья.
— Рубашка Морин?
— Да, но я ничего не сделал, клянусь Богом.
— А причина, по которой вы не сразу пошли в полицию…
— Там могли подумать, что я что-нибудь сделал с ней.
— Вы боялись, что они могут подумать, будто вы сексуально обесчестили ее?
— Да.
— Морин?
— Да.
— И что они изобьют вас, если обнаружат это?
— Да. Если они только подумают, что я это сделал, понимаете?
— Мистер Парчейз, почему вы убили Морин?
— Я не знаю.
— Почему вы убили Эмили?
— Не знаю.
— А Еву?
— Не знаю.
— Мистер Парчейз, я обязан перемотать магнитофонную ленту, отпечатать ваши показания на бумаге, и нужно, чтобы вы их внимательно прочитали, перед тем как подписать. При этом, если хотите что-нибудь добавить к своим показаниями или убрать, это ваше право. А пока что я еще не выключаю магнитофон. Не хотите ли что-нибудь добавить к своим показаниям?
— Ничего.
— Тогда пока все, — подвел итог Юренберг.
Глава 8
Когда мы с Джейми вернулись ко мне в контору, было около половины второго. Я был голоден, но у меня не было никакого желания завтракать с ним. Поэтому я промолчал. Его горе перестало быть личным и переросло в общечеловеческую трагедию. Мне нечего было ему сказать. По крайней мере, пока. Я вышел из машины и направился к тому месту, где он поставил свою. Он сразу же начал говорить о Майкле, а у меня появилось то же чувство, что и в два часа прошлой ночью в баре — что он разговаривает с самим собой, принимая мои кивки или возражения только как ремарки, сообщающие выразительность его монологу.
— Мне казалось, что он все это уже пережил, — рассказывал он. — Не далее как в прошлый вторник они с Морин сидели на кухне и разговаривали. По-настоящему сердечная беседа. Обсуждали то, что я прекратил выплату алиментов, планировали его возвращение в школу… Они готовы были разговаривать хоть до утра, если бы я не напомнил им о том, что собираюсь лечь и что у меня завтра трудный день.
«Завтра» — означало «среда». И Джейми, вне всякого сомнения, предстоял день в коттедже на берегу залива. Несмотря на это, в ночь со вторника на среду его сын Майкл сидел на кухне и сердечно беседовал с Морин. Как-то все это совсем не вязалось с представлением о человеке, который пять дней спустя, сидя за тем же самым столом, схватит нож.
— Знаешь, на нем это отразилось тяжелей всего, — сказал Джейми. — Ему было всего десять, когда я расстался с Бетти. Понадобилось полтора года, чтобы прийти к соглашению: она все время создавала трудности. — Он открыл дверь и залез внутрь. — Но знаешь, — продолжал он, — я на самом деле был уверен, что он все уже пережил. В сентябре приехал сюда, поступил во Флориде в университет… Ну хорошо, в январе его исключили, но я искренне полагал, что он собирался возобновить учебу. Думал, что он снова… начал меня уважать. Любить.
Джейми покачал головой. На меня он не смотрел. Его руки лежали на рулевом колесе, а сам он уставился сквозь ветровое стекло на ослепительно белую стену, окружавшую комплекс конторских зданий.
— И вот сегодня днем, один на один в кабинете, я спросил у него: «Майкл, зачем ты это сделал? Майкл, ради всего святого, чего ради ты это сделал?» А он взглянул на меня и сказал: «Это твоя вина, папа, это из-за тебя», — и вот тогда я обозвал его сукиным сыном, паршивым сукиным сыном и схватил его за горло. Потому что он… как бы вернулся в прошлое, понимаешь? Ему опять было десять лет, и он снова обвинял меня, только на этот раз обвинял меня в чудовищном преступлении, которое совершил сам. Он так и сказал, что это моя вина, что все из-за меня!.. Мэтт, я… хотел прикончить его. Я готов был его растерзать. Если бы не вмешался Юренберг, я бы его убил! Да простит меня Бог, но я бы это сделал.