Это-то и привело участников приема к вопросу об орудии убийства, о котором прокурор штата сказал, будто оно выброшено в залив. В общем-то, никто и не ожидал от полиции, чтобы она осушила море в поисках хлебного или какого-нибудь другого ножа — газеты попросту описывали орудие убийства как «большой кухонный нож», ссылаясь при этом на информацию, полученную в полицейском управлении или в офисе прокурора штата. Но, судя по тому, что я мог услышать в разговорах, почти каждому казалось очевидным, что нож соответствующего веса и размера, даже будучи брошен в воду и затонув, к этому времени был бы выброшен на берег, тем более что, как заметил один опытный рыбак, сегодня прилив начался в 12.59.
Я слышал, как итальянский живописец кому-то рассказывал на ломаном английском языке, как он летел из Неаполя в Италии через Рим в Нью-Йорк, затем в Майами, а оттуда в Неаполь во Флориде, поскольку лозунгом этого путешествия было «Из Неаполя в Неаполь», вы понимаете? Но открытие галереи ничего, кроме огромного разочарования, не принесло, и в основном из-за того, что его живопись оказалась слишком молодой и экспрессивной для почтенных Флоридских Неаполитанцев. И вот оттуда он приехал в Калузу. Сегодня вечером здесь собралось много приятных, отлично одетых людей с кучей денег в карманах, — и о чем все они говорят? Они обсуждают убийство! Хозяин уверял его, что это в высшей степени необычно, поскольку в Калузе вообще не бывает убийств. Итальянец закатил глаза и простонал:
— Почему он не выбирает другое время?
Сьюзен выглядела очень эффектно.
На ней была шелковая блузка белого цвета, схваченная у талии золотистым плетеным поясом, и длинная юбка в тон блузке. Золотистые сандалии, в ушах золотые серьги в виде больших колец, а на правой руке кованый золотой браслет. Ее волосы были собраны на затылке в узел и держались при помощи золотого гребня. В ней было нечто вкрадчивое и лживое, нечто древнее, греческое. Слегка надутые губы делали ее похожей на хитрого избалованного ребенка. Взгляд томных карих глаз скользил по публике равнодушно и одновременно завораживающе-притягательно.
Взгляды, которые она бросала вокруг себя, весьма отдаленно напоминали честный и прямой взгляд ее матери. Взгляд стал расчетливым, жестким. Она пользовалась им, чтобы создать атмосферу безрассудства: рот полуоткрыт в готовности выразить удивление или ожидание, а вдобавок к этому — чуть прерывистое дыхание. Моя дражайшая женщина флиртовала с возмутительным бесстыдством, а потом с негодованием все отрицала. Глядя через плечо Леоны, она встретилась взглядом с итальянцем, и когда в его глазах мелькнул огонек интереса, она его холодно проигнорировала, внезапно опустив веки и улыбнувшись улыбкой превосходства. Давным-давно, когда я встретил ее, мне захотелось затащить ее в постель именно потому, что она была так чертовски недоступна. Я хотел, чтобы она стонала подо мной и задыхалась от возмущения, взывала о помощи. Я вдруг осознал, что она все еще меня возбуждает. На ней не было лифчика, и блузка тесно обтягивала грудь; я поймал себя на том, что меня тянет заглянуть в вырез блузки…
Мы с Фрэнком пожали друг другу руки, и тут же завязалась неторопливая беседа. Фрэнк рассказал о событиях в конторе, произошедших после моего ухода, а Сьюзен сообщила Леоне о несчастном случае с Себастьяном. По правде говоря, в последнее время все, что бы она ни сказала, меня бесконечно раздражало, но этот ее рассказ о Себастьяне особенно возмутил меня. Мне показалось, что она использует смерть кота, чтобы вызвать сочувствие у собеседников или, что уж совсем непростительно, чтобы привлечь к себе внимание — как к человеку, сраженному тяжелой утратой. В общем, я частично слушал Фрэнка, частично Сьюзен, потом Леона принялась утешать Сьюзен, и вдруг где-то слева я услышал, как какая-то женщина обсуждает совершенные убийства. И мое внимание привлек вопрос, который она задала.
Она интересовалась, были ли изнасилованы Морин и обе девочки. Я подозревал, что она нарочно уводила разговор в лабиринты секса, но ее сосед намека не понял и добросовестно углубился в длинное исследование сексуальных преступлений, когда-либо совершенных в Америке. Он подкрепил свои выкладки статистикой количества убийств и случаев тяжких телесных повреждений, связанных с изнасилованием. Бенни Фрейд, адвокат по уголовным делам, которого я пытался навязать Майклу, как-то сказал мне: «Мэтт, никогда не бывает никаких загадок. Есть только преступления и их мотивы».
Похоже, единственного, чего у Майкла Парчейза не было, — так это мотива. Я попытался вспомнить, что он рассказывал сегодня днем. Пока вокруг жужжали, так и сяк обсуждая убийства, пока Фрэнк рассказывал о визите агента по вопросу оценки наследства покойного клиента, пока Сьюзен пыталась объяснить, что за увечья повлекли за собой смерть Себастьяна, — я старался воспроизвести в памяти — предложение за предложением — весь мой с Майклом диалог. Я смог припомнить суть нашей беседы и многие детали, но дословно я воспроизвел только отрывки — а я был уверен, что очень важно вспомнить все, что он говорил, если намерен узнать в точности, что же произошло на самом деле.
Он сообщил, что именно Морин была той женщиной, которая ему позвонила; что она хочет с ним встретиться и попросила приехать к ней домой. Она назвала его сестер маленькими девочками, да, точно, именно так он и выразился — что маленькие девочки и Морин, все трое, были там. Но с какой стати она сообщала все это? Или она сделала это для того, чтобы убедить его, что она одна, если не считать детей? Может, потом она добавила, что Эмили и Ева уже спят — намекая тем самым, что горизонт чист?
«Она была напугана».
«Почему?»
«Она… она не знала, что ей делать».
«В каком смысле?»
«Не знаю».
У Майкла Парчейза была весьма своеобразная манера не знать и не помнить. Он смог в деталях описать вышитую розетку на ночной рубашке, но при этом никак не мог вспомнить, почему схватил кухонный нож и погнался за своей мачехой в спальню. Поцеловал ее. «Я обнял ее и поцеловал». Может, он пытался признаться мне в том, что изнасиловал ее? Может, именно это он и старался забыть — что был вынужден убить ее, потому что прежде изнасиловал? Но ведь он уже говорил мне, что не насиловал Морин, и, похоже, был искренне потрясен, когда признался в том, что поцеловал ее. «Он была женой моего отца, а я ее поцеловал!» Юренбергу он сообщил только, что крепко обнял ее — так что, возможно, он постепенно подводил нас к истине: «Я сжал ее в объятиях, я поцеловал, я изнасиловал ее, да!»
«Ты поцеловал ее, когда она уже была мертва?»
«Да».
В этом случае, предположив, что слово «поцеловал» было не чем иным, как более мягким выражением ужасного, можно было понять, что Майкл Парчейз не отправился в полицию. Возможно, он и был тем, кем назвал его Джейми, — чудовищем.
«Эмили ты тоже поцеловал?»
«Нет, только мою мать».
«Свою мать?»
«Морин».
У меня отпало всякое желание продолжать дальнейшие исследования. Поэтому я полностью отключился от нашего с Майклом разговора — так же, как и от всех этих разговоров об убийстве. Наш хозяин беседовал с итальянцем, улещивая его и утверждая, что открытие галереи прошло просто замечательно.
Хозяйка уже звала нас к столу.
Домой мы вернулись без двадцати двенадцать. Я заглянул к Джоанне, увидел, что она крепко спит, и прошел к себе в кабинет, чтобы прослушать автоответчик. Первый звонок был от клиента, для которого я недавно составил завещание. Он сообщил, что его сын был арестован за ведение мотоцикла со скоростью девяносто миль в час в сорокамильной зоне. Я пометил себе на календаре позвонить ему утром и снова включил аппарат. Следующей была Карин Парчейз. Она оставила свой номер телефона и просила, чтобы я срочно перезвонил ей. Если судить по тому, что Джейми рассказал Юренбергу, его дочь последние три года проживала в Нью-Йорке. Однако ее телефонный номер был явно калузским. Я тут же набрал его.