Встряхнувшись от минутного наваждения, она как ни в чем не бывало прошла ближе к выходу. Я терял ее навеки, чувствовал, как кожу на лбу стягивает ремнями, а в глазах плывут темные круги. Как во сне, когда бежишь, но не можешь сдвинуть ноги с места, я впал в состояние оглушенности, вроде той, которую испытывают перед вынесением смертного приговора.
Нужно было отважиться и пойти за нею, как это делают волокиты. Но я не мог избавиться от ощущения своего ничтожества перед нею. Робость и тысяча сомнений, гнусная плебейская трусость и тупоумие не давали мне сойти с места, как будто к моим ногам были привязаны чугунные гири.
Кто знает, чем бы все это кончилось, если б я осмелился? По крайней мере, я оказался праведником и выиграл больше.
В концертном зале
Руки белые твои —
Две холодные змеи.
Вестибюль концертного зала, наполняющийся людьми, раскрасневшимися с мороза. Протирают очки, разматывают шарфы, снимают холодные шубы. Завсегдатаи, уже зная друг друга, обмениваются приветствиями. А мы с нею поднимаемся потоком по мраморной лестнице навстречу огромному зеркалу, в котором отражаемся и боимся посмотреть на себя, скрывая тайную связь между нами, все никак ни во что не разрешившуюся.
А в зале, полном горячечности и простора, плывут звуки скрипки, наполняют весь зал, заполняют огромный свод его, чуть покачивая гигантскую люстру, дремлющую впотьмах, тускло мерцающую кристаллами льда. Скрипач, похожий на пиявку, стоит за километр от нас и что-то делает руками, как фокусник, чернеет застывшей фигуркой, как будто его заколдовали, заставили так стоять веками. Нам нет до него дела, мы сидим, боясь придвинуться друг к другу и испытывая дрожь от близости.
После концерта мы с нею расстались. Я посадил ее в машину, уютно подрагивающую своей теплой внутренностью и зовущую упасть на мягкое сиденье, утонуть в нем с нею и укатить куда глаза глядят. Теряя голову от любви, я не мог на прощанье произнести ни слова.
Вчера был у нее на даче. Несмотря на конец марта, здесь еще много черного снега, покрытого облетевшими семенами и скрюченными листьями, стойко державшимися всю зиму, монотонно шуршащими от ветра. На даче было так холодно, что разогретая говядина застывала на сковородке. Всюду валялись плесневые яблоки, промерзшие за зиму, вещи были разбросаны в беспорядке, металлическая посуда была мокрая от холода, тиски, на которых работал отец, пахли йодом, а холодные тяжелые шторы — крысами. Мы согревались, пили из потного стаканчика. После каждого такого пропущенного стаканчика по жилам растекался огонь, на душе становилось больней, хотелось броситься ей в объятия и признаться в любви. Но как это сделать?
Мы изрядно промерзли, она с посиневшим носом хотела развести костер и поднесла спичку к сырому полену.
— Ты как синица, которая хотела сжечь море, — сказал я и еле удержался, чтобы не расцеловать ее.
Она посмотрела на меня жгучими глазами цвета печеной крови, разобраться в которых было труднее, чем в учении Далай-Ламы.
— Дай мне побыть одной, выйди куда-нибудь, сходи прогуляйся, потом придешь.
Вышел во двор. Ночь. Немного подморозило. Неподвижная луна горела серебряным полтинником высоко в небе, далеко раскрывая дали, и выкрасила зеленым туманом зернистую корку снега, на которой тень от дыма, идущего из трубы, плясала, рвалась, торопливо убегала и никак не улавливалась. На небе слезились звезды. Марс красиво горел крупным мерцающим яйцом и был совсем близко. Как признаться в любви ей? Мороз подирал по коже при мысли об этом, и сразу проходил весь хмель.
Я покорно вернулся в дом и тихо любовался ее волосами, все более запутываясь в тенетах ослепления. Эти черные душистые волосы, брови, гладкие, как птичье перо, и разящие бездонные глаза ослепляли меня и отнимали язык. Стоило мне получить от нее небольшую уступку, я казался себе вором, прокравшимся в ее душу.
Признаться в любви было не так просто, для этого нужна взаимность. Всякий раз, когда я приезжал к ней, испытывая перед ее домом такое чувство, словно добровольно пришел сдаться в плен, она даже не смотрела на меня. С пересохшим горлом, лишенный возможности говорить, я протискивался в дверь, а она заставляла меня ждать и бросала одного. Ее голос, доносившийся из дальней комнаты, молотом стучал мне в голову, — я был близок к обморочному состоянию. В ушах шумело, от стыда и обиды отнимались ноги. Я закрывал лицо руками и хотел бежать прочь, но она вмиг все изменяла: стоило мне заглянуть ей в глаза, когда мы оставались наедине, утонуть в них и почувствовать всей силой сердца ее гладкую щеку — я вновь терял разум, надеялся и верил, что не безразличен ей.