Пойти на кладбище, наверное, не хватит сил. Ноги мои, проделав короткий путь, сами ведут меня домой, вроде канарейки, родившейся в неволе, которую выпустишь на свободу, а она сама заходит в клетку. Как это называется: болезнь или усталость от жизни, к которой приводит насилие над художником, та железная маска, надетая на нас пожизненно дураками? А я отвечу, что это тоска по райским странам, где живут одни черные лебеди, — ведь я родился черным лебедем.
Эпитафия
Мне вспоминается золотой миг из моей жизни. Нас было трое друзей, трое единомышленников. Виделись мы редко, но когда собирались, то это было шумное празднество. С радости мы набирали вина и впадали в буйное веселье, как какие-нибудь римские стипендиаты.
На этот раз мы поехали в Дубровицы, чтобы расположиться на траве напротив церкви — этой жемчужины архитектуры. Была осень. Дни стояли теплые и ясные, а вечера — тихие и прохладные. Когда начинало смеркаться, воздух наполнялся ароматом осенней листвы и дымком костров. Река, опоясывающая холм, на возвышенности которого стояла церковь, отражала в холодной воде перевернутые ивы и золотой купол с кружевным крестом. С наступлением сумерек воздух очистился, посвежел и стал ядреным. Взошла высокая луна.
Выбрав местечко напротив церкви, мы приземлились у кустарника, с видом на нее. Никого не было вокруг. Стояла такая тишина, что было отчетливо слышно, как вдалеке перекликались на пароме. Мы возлежали на сухих листьях и наливали петровскую водку в раскладной стаканчик по кругу. Церковь смотрела на нас. Луна освещала ее мертвенным загадочным светом, одев в саван вечной красоты. Она стояла, как алебастровая, точно восставший призрак, глаголющий о загробной жизни. И такой тихий струящийся свет падал на нее с неба, словно она была создана для того, чтобы пленять воображение и навевать воспоминания.
Я неохотно пил, больше отказывался, но когда друзья насели на меня, то сдался и впал в безразличие. Приятно было по вечерней сырости хватать огненную жидкость, с трудом добытую. Блаженство, испытываемое в такой момент, не дано почувствовать в трезвом состоянии. Я совсем не слушал, о чем говорили друзья, а только созерцал церковь, любовался ее величественной красотой, так отвечающей моему настроению. Она шептала мне на неведомом языке, что я не один в моем величии духа. Небо было глубоким и мерцающим от звезд, похожим на седой бархат, обсыпанный жемчугом.
Лунный свет колдовал черные деревья, утопавшие в коврах шуршащих листьев, упасть на которые было неизъяснимым блаженством. Приятно было баюкать на таком ковре уставшее тело и не хотелось вставать до утра, пока не взойдет солнце. Мне отрадно было уйти в себя и замкнуться в своих чувствах, которые дарить было некому.
Закрыв глаза, я чувствовал реку, стоявшую сзади, вспоминать купание в которой было мучительно тяжело. Тогда было маленькое счастье. Существует кратковременный миг между трезвостью и опьянением, в сладости с которым не могут сравниться даже грезы. Существует миг между догорающим днем и ночью, когда солнце прячется за горизонт. Вот в такой миг разрушительное время украдкой отсчитывало земные минуты, когда она стояла у воды и расшпиливала волосы. Теплая вода была желтой от отражавшегося в ней кровавого неба, и все вокруг наполнилось шафрановым светом, как будто все это было написано свежими ударами кисти сусальным золотом. Тишину нарушил всплеск, когда она разделась и вошла в реку. Я не смел мешать ей наслаждаться телесным счастьем, стоял, на берегу и радовался, глядя, как она просто закинула волосы, мешающие плыть, и устремилась вперед, словно совершая обряд крещения.
Она смело распорядилась мной, поспешно оделась и повела меня к себе на дачу. Там мы при догорающей свече листали старинную библию, иллюстрированную гравюрами, хранившуюся в сундуке вместе с бабушкиными платьями, и играла в четыре руки на старом пианино с бронзовыми подсвечниками. Гравюры были выполнены боговдохновенно, с тончайшим понятием красоты лиц, рук и драпировок. Где художник мог подсмотреть эту царскую породу людей с мощными телами, благородными чертами и гордыми позами, которые теперь выродились и могут только присниться?
Мы просидели всю ночь на проваленном диване и пили чай из фарфоровых чашек с китайцами, раззолоченных широкой каймой. Где теперь все это? Ее больше нет на земле. То был сладкий миг, промелькнувший, как юность, неизвестно откуда прилетевшая легкокрылой птицей и умчавшаяся вдаль.