Я прислушивался, уткнувшись лицом в листья и вдыхая их горький запах, не расскажет ли мне река еще что-нибудь об этом, оставшемся недосказанным? Я вытер слезы и повернулся к церкви. Стряхнув с себя наваждение, я уловил язык, на котором так красноречиво теперь рассказывал мне храм о лучших днях моей жизни, и весь с головой ушел в таинство загадки, которую скрывал в себе его облик. Церковь возвышалась над нами, как прошедшие века, немотствовала и свидетельствовала о тайнах, ведомых только ей одной, и грустно светилась в лунном ореоле.
Мои чувства передались друзьям. Мы покидали это место, шуршали листьями, как крадущиеся волки, и сами были не рады, познав скорбь этой осенней ночи. Печальная луна стояла неподвижно в высоком небе, горящем фосфором, и тихо двигалась по реке. Но когда мы вышли к заводи, перед нами открылась картина неповторимой красоты. Вся гладь реки зажглась серебряным блеском. Сосновый бор, стоявший черной стеной на берегу, дышал бодростью и пугал молчанием притаившихся в нем темных сил. Мы не могли оторваться от этой чарующей картины и долго стояли молча, растворившись в безмолвной красоте звучащего дуэта лунного неба и фейерверка сверкающей воды. Куда ни кинь взор, конца и края не было этому гимническому простору.
Теперь нет и этих друзей. Я потерял их, и больше не повторится молодость. О скольких друзей уже недосчитывается! Зачем старость так безжалостна, заставляет ходить по кладбищу и оттягивает срок неизвестно насколько? Кто знает, будут ли впереди светлые дни? По крайней мере, этот свет теперь уже воспринимается как сквозь копченое стекло, и никогда больше не повторятся в природе чары той осенней ночи… Я отдал бы все на свете, чтобы вновь пережить этот незабываемый миг в моей жизни.
Шалость дьявола
После трудов праведных я решил хоть к вечеру через силу немного подвигаться, но когда вы глянул в окно, то понял, что небо и зелень сейчас должны быть обворожительными после дождя: зелень умылась и потемнела, а в небе творится хаос от клубящихся облаков, разгадать смысл которых не дано ни одному смертному.
Когда я вышел из дому, солнце уже садилось, погружая полнеба в ослепительный сплав, стоявший неподвижно над горизонтом, рассыпая вокруг золотистую муть и освещая мокрую дорогу малиновым золотом. Купы гигантских деревьев окрасились красной охрой, застыли в колдовском молчании, тонули в шафрановом свете и звали в свои недра.
Солнце садилось быстро, золотые клубы облаков громоздились друг на друга, вставая библейским пожаром, горящим прощально и долго. Дальние облака, окрашенные в стыдливый румянец, застыли широким караваном в томном зефире индиго с молоком. Все небо играло яркими красками, как будто ангелы решили заняться живописью, разложили самые чистые краски и забыли про них.
На холодной парижской лазури, преображенной зеленым фосфором, клубились фиолетовые облака, позлащенные по краям, и всюду застыли величественные видения: неведомые страны, восточные ладьи, плывущие по морю, нагруженные богатствами, — то голубые, то пепельные, растянувшиеся по небу и схваченные улыбкой румяного серебра.
Гладь реки отражала эти чары, умножая их власть. Желтая нива на том берегу манила в свои объятия, а извилистая дорога показывала путь к ее сердцу. Пока я обдумывал, успею ли я переправиться на пароме на тот берег, пока солнце еще не село, чтобы полюбоваться раскаленным малиновым углем, который так быстро таял на горизонте, как вдруг меня тихо позвал бледный месяц, вставший над развалинами заброшенного имения. На небе красовался высокий вяз, одинокий и печальный, напоминая крымскую картину. Развалины потускнели от надвигающихся сумерек. Они манили своими живописными руинами и дикой зеленью, глушившей сырые камни.
Это имение, бывшее когда-то блестящим, теперь загажено навозом и перенаселено бедным людом, распределенным по каморкам, поселившимся в них, как клопы в трещинах. Отвалившаяся штукатурка, грязное тряпье, развешанное на окнах, разрушенные лестницы и облупившиеся колонны исторгали стон отчаяния.
Боковое крыло было совсем заброшено и наполовину разбито. Окна заколочены досками и ржавым железом. Пилястры отбиты и сброшены на землю. Казалось, здесь никто не живет, но утоптанная тропинка вела к подъезду, у которого стояла сгнившая скамейка, поросшая крапивой и тонувшая в репейнике в человеческий рост. Меня одолело любопытство исследовать тропинку и подойти к подъезду. Обогнув строение, я увидел черное окно, сиротливо зияющее в сумерках. На окне стоял старый кувшин времен средневековой Испании, а на натянутой проволоке висела выцветшая шаль. Мне представилась корчма на большой дороге, владелица которой, глухая старуха, живущая в потрясающей нищете, зарабатывает тем, что пускает бандитов, угощая их черствой лепешкой и скверным сидром. Крыльцо оказалось высоким, со ступеньками и перилами.