В Белоруссии автобус сломался, и капелла вынуждена была расположиться на траве. Остановились в лесу, среди болот. Дело было на рассвете. Вася разделся до пояса и принялся обливаться холодной водой. Этого ему показалось мало, и он стал подтягиваться на суку. Молодежь последовала его примеру и тоже пустилась на какие-то ничтожные подвиги: стали бегать наперегонки, бороться, а жених Булгаковой вынул из портфеля бумеранг, припасенный для соблазнения легкомысленной девы, но никто не осмелился облиться ледяной водой.
Подъезжая к Кенигсбергу, стали шептаться: «У Васи голос пропал…» Вася спрятался, ему было стыдно. Его долго разыскивали, Гарбузов распорядился привести его на аркане живого или мертвого. Испробовали все средства, даже аукали, как в романах Жюля Верна, когда бандиты, убившие юнгу в лесу, стали звать, сделав вид, что заблудились и потеряли его.
Концерт прошел тускло, без солиста. Булгакова устроила себе медовый месяц и тоже пропала: проводила все дни на дюнах с соблазнителем; их видели с обрыва вдалеке, словно смотрели в перевернутый бинокль.
А тут еще пошел дождь. Только выкатили нераспакованное пианино на летнюю эстраду и стали расколачивать доски у всех на виду, как небо нахмурилось. Концерт давали на свежем воздухе. На лавках, расставленных амфитеатром, сидело несколько старух с вязаньем, а на переднем ряду красовался олигофрен с зелеными соплями, торчащими как гвозди, и щелкал семечки, как на кинофильме «Шуберт».
Вышел на эстраду хор в нарядных платьях, как царевны, и построился подковой. Только Гарбузов взмахнул рукой и подпрыгнул, словно его укусили, как с неба упали первые капли дождя. Концерт пришлось отменить. Нет стихии, более нежелательной, поэтому ее используют как самый подходящий повод раскрыть зонты, с которыми не расстаются даже в ясную погоду, держа их в чехлах наготове, как оружие. А раскрыв их, заполняют тротуар, как японцы, напоминая ромашковое поле и рискуя выколоть глаза прохожим.
Вася сидел вдалеке на качелях и хрипел, как соловей в когтях у кошки, прикладывая к горлу платок. Он никого не винил. Презрение и ненависть к самому себе, заработанные такой дешевой ценой, съедали его. Но это было позднее раскаянье.
Север, или Исповедь неудачника
Теперь я покончил с Севером. Здоровье мое уже не то, я нажил неизлечимые болезни. Нужно придумать какой-то другой способ зарабатывать на жизнь, не стоит так далеко ездить, тем более под старость нужно снять вериги. На Севере я выполнял адскую работу: ходил по домам, фотографировал детей и делал портреты. Участь моя напоминала шубертовского шарманщика. Тот, кто не знает, что такое выпрашивать и получать отказы, поймет меня и назовет подвижником либо сумасшедшим. Многие, не зная, как достаются деньги, завидовали мне и хотели перенять это ремесло, но никто не осмелился на это, кроме несчастного Тунца, просидевшего большую часть жизни в тюрьме, по сравнению с которой эти пытки показались ему малиной.
Мне приходилось просиживать за столом и делать заказы по десять часов в день. После таких трудов нельзя было разогнуться, поясница болела круглый год, на локтях были верблюжьи мозоли, шея отваливалась, и не помогала ни одна подушка. Я, как заключенный, выходил на прогулку на полчаса в день и опять усаживался за стол.
Но больше всего меня изнуряли полеты. Кто не знает, что значит болтаться в аэропорту? Можно врагу пожелать что угодно, только не это: муки в зловонном вокзале, где нет никакой надежды присесть в течение нескольких часов, ни с чем не сравнятся. Спать приходилось стоя, как лошади в стойле. Обычно в вокзалах спят на холодном полу, подстелив газету. Однажды солдат умудрился заснуть, свесившись пополам на газировочном автомате, как мертвый всадник, которого лошадь привозит домой…
Теперь я с грустью вспоминаю о своих подвигах, восхищаюсь ими и утешаюсь тем, что на земле прошел маленькое чистилище. И мне становится немного жалко прощаться со столь заманчивым ремеслом, исполненным трудностями, отвагой и риском, который постоянно висел надо мной, как топор. Поэтому сейчас я с грустью вспоминаю ранние сумерки, синий морозный снег и нечеловеческие муки ради куска хлеба и, как старый капрал, покуривая трубку, со страхом готовлюсь к новым испытаниям, которые наверняка ждут меня не дождутся. Только эти испытания, наверное, будут еще труднее. Не зря говорят, что чем ближе к старости, тем горше становится влачить существование.