— Не надо. Я внимательно прочитал ваше письмо и ничего не понял в нем. Уходите. Если бы я что-нибудь понял, я дал бы вам ответ, но я повторяю еще раз: я ничего не понял в вашем письме… Заберите его.
— Что ж тут понимать? — изумляясь идиотизму прокурора, засмеялся Правдин. — Дело настолько ясное, что и чурбан поймет…
— Хорошо, — терпеливо начал прокурор все сначала. — Почему вы не указываете ни одной даты? Когда это случилось, где год, число? Укажите точно месяц. Это во-первых. Во-вторых, вы адресуете письмо моему помощнику, указываете его фамилию и называете его прокурором! Но он не прокурор, здесь только один прокурор — это я! А он мой помощник. Вот почему я ничего не понял в вашем письме…
Правдин почувствовал, что прокуроры являют собой ореол жестокости еще со времен Эдмона Дантеса.
— Давайте я перепишу заявление и адресую его вам, — упавшим тоном попытался оправдаться Правдин.
— Это нужно было сделать сразу, а теперь поздно. Я ничем не могу помочь вам.
Прокурор отвернулся от обидчика, опять закурил и, поставив ногу на низкий подоконник, ибо в старинных домах делали окна во всю стену, стал смотреть в окно, дожидаясь, когда тот уйдет. Синие сумерки за окном мешались с желтым светом в кабинете и выкрасили лицо прокурора в разные цвета, как штаны клоуна. Раздался телефонный звонок. Прокурор снял трубку и сказал в телефон:
— Я не могу сейчас с вами разговаривать, мне только что испортили настроение, звоните завтра, — и положил трубку.
Оскорбленный, униженный и сконфуженный Правдин попятился к двери. Старинный шкаф хранил в себе вековые тайны и, как живой, немо свидетельствовал о жестокости нравов целых эпох. Скольких людей пережил он и теперь стоит мрачный, тяжелый, масляно поблескивающий окаменевшим деревом.
Надежда на помощь прокурора лопнула, а дело нужно было выигрывать, на дуэль милиционера не вызовешь, на конюшне не выпорешь. Отчаяние и ужас положения испытал Правдин и почувствовал, как у него уходит земля из-под ног. С ним сделалось головокружение. Смиренным голосом он молвил, полностью покорившись:
— А все-таки, может, переписать заявление? Откуда мне знать, что прокуроры делятся на главных и помощников? Это, безусловно, моя неосмотрительность, я не изучал право…
— Неправда! При чем тут неосмотрительность? Это элементарное невежество! Может, вы не знаете, сколько дней в каждом месяце? А еще претендуете на деликатное обращение с вами… Вспомните, даже у Чехова на каждом шагу поминается «товарищ прокурора»…
Излив желчь, прокурор немного сдался, может быть, первый раз в жизни проявив человеческие чувства:
— Ладно, положите заявление мне на стол, не надо ничего переписывать. Только я ничего не обещаю вам, сейчас и прокурора не послушают…
— Что ж мне теперь делать? Как же наказать милиционера?
— Положите заявление на стол, как я сказал, и ждите.
Приговоренный
Распускалась первая лакированная зелень. Собирались акварельные тучки. В небе погромыхивало. Птицы носились низко в тропически-теплом воздухе. Набегали хмурые облака и скапливались в белесую тучу, она заслоняла небо и растекалась гуашью по мокрой бумаге. Скрытое солнце косым лучом просвечивало тучу, и его полосы золотыми перлами падали на дальние нивы: где-то шел дождь.
Становилось серо, в воздухе пахло водорослями. Капли первого дождя бальзамом упали на тротуар. Прошел теплый ливень. После него стало душно, мокро, грязно. Земля сплошь покрылась лужами, как осколками разбитого зеркала.
Перед больничным корпусом, похожим на Бастилию, раскинулась площадь с разбитыми по ней газонами к разбросанными диванами, выкрашенными голубой краской. Фасад Бастилии, улыбающийся розовой плиткой, угрожает многочисленными окнами, радужно отражающими небо. Из раскрытых окон раздаются приветливые крики узников, просьбы больше не приносить так много продуктов и обещания скоро выздороветь.
Несметные посетители, собравшиеся как в родительский день на кладбище, галдят растревоженными грачами, кричат, надрываясь, в окна больным, вытирают кулаком фальшивые слезы. С выздоравливающими, которые ходят в мышиных халатах, подвязанных тесемкой, мирно беседуют в обнимку, как влюбленные.
По площади тянутся чумаками, пересекают ее во всех направлениях косолапые старухи, навьюченные торбами с едой. Они не щадят свое больное сердце, потому что, кроме матери, пожалеть некому.