Никто не придал этому значения. Казалось, это незначительное событие не произвело эффекта: оно быстро забылось, многие ничего не поняли.
Прилетели в Сыктывкар. Прошло часа три. За это время обглодали ресторан и запаслись провиантом на дорогу, словно летели на зимовку. Посадку все не объявляли, несмотря на чистое лазурное небо. Косолапые бабенки в свалявшихся цигейковых шубах и съехавших на спину платках теснились в накопителе и не поддавались натиску долговязых гусей с бритыми лицами. Наконец объявили забытый рейс, и волна хлынула на поле, как кровь из раны.
Когда стали заполнять проход между креслами, у первого сиденья затеялась возня. На великана наседал экипаж, явившийся на подмогу злопамятной выдре. Командир корабля, тобольский татарин с властными скулами вождя племени, настоятельно требовал, чтобы великан вышел из самолета. А великан добродушно отшучивался и не верил в их затею. Страсти накалялись. Вождь был неумолим. Решено было вызвать милицию. Пассажиры возмущались и требовали, чтобы великан не задерживал самолет. Они отвертели головы, поворачиваясь к выходу, откуда должен был появиться долгожданный милиционер. Он как с неба свалился, маленький и беспомощный. Испугавшись великана, стал уговаривать его по-хорошему, предлагая покинуть самолет.
Положение выручила выдра. Она, как коршун, вцепилась в рюкзак, лежавший у ног великана, и, еле подняв его, словно там лежала руда, потащила к выходу. Великан встал на дыбы, как медведь, в которого выстрелили, и, загораживая шубой весь проход, покорно пошел за ней, наступая сапогами на сухари, валявшиеся под ногами.
Уже убрали трап. Для несчастного стали готовить пожарную лестницу. Воцарилась тишина. Никто не поддержал его, а только предательски молчали и радовались его позору. Только один голос раздался в защиту пострадавшего:
— Человек человеку волк…
Но эта реплика затерялась в длинном салоне, как утлая ладья в море. Она принадлежала старому толстому полковнику с муаровой лысиной, окруженной холеным серебром.
— В конце концов, кто для кого существует — мы для вас или вы для нас? — не унимался полковник, обращаясь к экипажу. — Мы за это деньги платим! Как попросить выключить порнографию — так они притворяются глухими, а уж если сделают что-нибудь против них — сразу выметайся из самолета!
Экипаж, привыкший с холодным презрением относиться к людям, не разделяющим их культа, не обратил внимания на его слова. Полковник стал вытирать платком шею-каравай, поглядывая кверху, надежно ли положил папаху.
Великан встал в проходе, повернулся лицом к обществу, словно приготовился запеть, и смиренно произнес:
— Товарищи, простите меня.
Стало еще тише.
— Кончайте с ним! — скомандовал татарин.
Тут на него насели, как на кабана, и стали таранить к выходу. Повергнутый Самсон не успел даже вынуть рук из карманов, как был вытолкнут из самолета и больно ударился затылком о бетонную полосу.
Толпа облегченно загалдела. Загудели моторы, самолет тронулся. Стали доставать из торб бутылки с лимонадом и вонять колбасой. Завязались оживленные разговоры, никто не испытывал угрызения совести. Полковнику сделалось душно, он расстегнул китель и покрылся испариной.
Вскоре неприятное происшествие легко забылось, как выпитая рюмка вина. Самолет покачивало, стюардесса спряталась и убавила свет. Сделалось скучно, как после потушенного пожара, когда белый дым впотьмах соперничает с рассветом. Уже летели высоко над городом, мерцающим огнями, распластавшимся внизу тысячеглазым драконом. Весь самолет спал, запрокинув головы на откинутые кресла, сжимающие сзади сидящих, как школьные парты, напоминающие оковы. Пролезть в такие парты было делом нелегким, и случись пожар в классе, все остались бы в партах, как в сказке о спящей царевне.
Только один полковник не унимался и тяжело вздыхал. Он долго не мог прийти в себя после этой гнусной истории, был глубоко потрясен зверством толпы, для которой строят самолеты, испытывал к ней отвращение и жгучий стыд за ее эгоизм. Ему стало мерзко находиться среди них, а потому тревога, которую они подняли, оберегая свой живот, оскорбляла его человеческое достоинство.
Когда выдра подошла к нему с конфетами, он привстал, пытаясь получше разглядеть ее при боковом свете, и сказал:
— Он тебе будет сниться, как убиенный царевич Борису Годунову!
Выстрел из пушки
Купе вагона. Ночь. Маленький лиловый ночник под рифленым стеклом колпака еле освещает отвернувшихся друг от друга спящих, притихших под белыми простынями. На столе недопитый коньяк и остывший чай с позванивающей ложечкой, оставленной в стакане. Вагон мотает, чай плескается, но не проливается на салфетку. За окном чернота леса, трудно разобрать плывущие стеной силуэты еловых верхушек на догорающем перламутре неба. Заснеженный лес тонет в завихрении снежного облака, окутывающего локомотив, прокладывающий пронзительным гудком себе путь в темноте. В щели окна просачивается холодная снежная пыль. Вагон мягко качает, кисло пахнет коксом из тамбура, золушка засыпает в титан совок черной пыли: готовится к станции. Морозно, дверь открывается с лязгом.