Наутро обходила комнаты и поднимала с постелей лежебок комендант общежития — молодая грубая чалдонка. Будучи в расцвете лет, она полностью была лишена женского обаяния. Деспотичность состарила ее раньше времени и приговорила к преждевременному увяданию. Ее жестокость таилась в глазах, похожих на мутные льдинки. С острым зрачком-буравчиком, они были лишены души и человеческой красоты. Низкий собачий голос и злобная медлительность, с какой она плохо соображала, отталкивали от нее. «Если череп чалдонки распилить пополам, то там не обнаружится никакого мозга — сплошная кость, как у осетра…» Несмотря на то, что на ней надета белоснежная песцовая шапка и элегантные «аляски», на нее никто не смотрит. Хоть она и дочь полка, но не нашлось ни одного, кто мог бы заинтересоваться ею.
Она с наслаждением стаскивала одеяла с бесчувственных пьяниц и нахалов, грубо кричала на них и бесцеремонно оскорбляла, пуская в ход полированную палку. Но никто не хотел связываться с нею. Среди них был Гоголь. Когда очередь дошла до него, чалдонка закричала:
— А это кто такой?
Гоголь натянул одеяло на голову и приготовился к схватке со стихией.
— Как ты сюда попал? А ну, отвечай!
Она схватила мокрую тряпку с подоконника и стала жестоко хлестать его. Гоголь решил притвориться больным. Она вцепилась ему в руку и стала стаскивать с койки. Гоголь сопротивлялся, бранился и требовал, чтобы с больными так не обращались.
— Я тебе сейчас покажу больного! — задыхаясь от злобы, прошипела чалдонка.
Тогда Гоголь прибегнул к последнему аргументу, думая, что это поможет:
— Как культурному человеку — мне положено болеть!
Глас вопиющего
Около пожарного сарая с открытыми воротами пожарники в касках, напоминающие ахейцы, раскатывают по земле пожарный шланг и бегут за ним, как на войне. Подражая игре актеров, налили воды, как после прошумевшего ливня, и пытаются приблизиться к правде на подмостках, где на сцену въезжают живые лошади и даже слоны, а в современных операх скоро станут применять танки и «катюши».
Перед сараем на дороге, чтоб всем было видно, стоит застекленная доска-витрина, предназначенная для общего обзора. Это отчет работы пожарников, так называемая стенгазета, которую они выпускают в сатирическом духе, приправляя стишками.
Раньше все, кому не лень, писали романсы, вплоть до кучеров, за что романсы были возведены в ранг «кучерской музыки». Теперь вместо романсов пошла мода писать стихи, ибо рифмоплетством дьявол награждает особо гадких людей.
Стишкам предшествуют карикатуры, намалеванные черными жирными линиями в крокодильском стиле и раскрашенные вульгарными красками. Стишки здесь играют, так сказать, роль либретто в опере:
Раньше эта доска стояла у вокзала и привлекала прохожих, как глашатай, зазывающий в балаган барабаном. Она стояла на дороге и распростертыми объятиями встречала толпы с поезда. Теперь вокзальную площадь переделали, а на том месте, где стояла доска, водрузили грубую фигуру сталевара с поднятой рукой для пощечины, а стихи, якобы позорящие культуру города, отнесли подальше, на окраину, как пивную бочку. Наступив на горло поэзии, которая измельчала по вине притеснителей, убили сразу двух зайцев: ущемили творчество и очистили от скверны площадь.
Но пожарник, кропатель виршей, не унимается и, как всякий гений, героически преодолевающий драматические и трагические коллизии, творит с еще большим вдохновением. Непризнанный талант никогда не увидит света, его имя останется тайной для потомков и не впишется на скрижалях бессмертных творений, оно растворится в народе, а его произведения будут называть «народными», незаслуженно подняв народ на щит славы… Поэтому читайте его, пока цела доска, стоящая на дороге, у самой канавы:
Ювенал сейчас уже не в том расцвете творческих сил, и его шедевры стали терять свою магическую власть над читателем. Он стал писать хуже: бледно и неинтересно, и скоро, видимо, разучится делать это. Так, по крайней мере, говорят о нем завистники. Сколько можно работать на попа? Истинно говорю, творчество настоящего художника не блещет количеством, а паче славно зрелым периодом, в течение которого муза водит его пером недолго. Но каковы его ранние опусы, когда муза качалась с ним в одной колыбели и нашептывала ему стансы!