Даль красил губы свеклой, а волосы, пришпиленные булавкой, — черной гаммой. Даль делал страшные глаза, как вещатель химер, и гипнотизировал жертву вроде картонного Черномора, который не опасен в сказке и которого не боятся дети. У него всюду были развешаны цыганские шали и блестящая фольга. Среди них он терялся, как питон в джунглях, и неподвижно смотрел обведенными глазами, не сулящими ни гроша. Принимал он в шелковом халате и поднимал брови, как арлекин. Изо рта его, напоминающего могилу, воняло мятой, а уставшие глаза, выстрадавшие чрезмерно много, уже таращил по привычке.
После того как шпана бросила его в реку холодной осенью, он все же не отрекся от привычки кокетничать. Тому виной подмостки, на которых он вырос с младенчества. По комнате его свободно летал щегол. Даль накрыл счетчик платочком, чтобы щегла не убило током.
Однажды Эдуард Даль пробежал в сумерках по безлюдному вокзалу в черных очках и напугал собаку…
Баклаженко был между двух огней и не мог решить, кому отдать предпочтение — Далю или о. Николаю? Он кривлялся и подмигивал, указывая на о. Николая, ему хотелось потрогать его руками. Теряясь в замешательстве и раздумывая, он отошел в сторону и, разливаясь в удушающей улыбке, стал замышлять дерзость. Боясь, что Даля нет дома, он не захотел рисковать и терять о. Николая. Лучше иметь синицу в руке, чем журавля в небе. Лицо его сияло, глаза излучали бесов.
Вот он загребущей рукой отстранил мешавших бабушек и решительно направился к о. Николаю. Сказал ему тихо и ласково:
— Отец Николай, здравствуйте! — и сунул ему огромную руку, способную задушить Голиафа.
Отец Николай растерялся, как агнец, которого тащат на жертвенник, и робко протянул ему свою ладонь. Баклаженко нежно взял ее в свои лапы, как одуванчик, согнулся пополам и приник к ней губами.
Никто не ожидал такого необычного разрешения аккорда! Несколько минут бабушки переваривали этот сон, как Симон и Филипп, потрясенные чудесным ловом рыбы. Потом все разом подошли к разбойнику и молвили:
— Молодой человек, какой вы хороший!
Одежда Иосифа
Первая майская зелень робко окропила деревья в парке. Карликовый кустарничек на газонах, аккуратно подстриженный, вымыт дождями и усыпан бисером ярких треснувших почек цвета медянки. Денек выдался солнечный. Синее небо и чистые тротуары дышали свежестью. В теплом воздухе разлился аромат клейких листочков. Жаркие лучи солнца пригревали лавки по бокам аллеи. Стволы в зеленых кружевах и пестрые сетки теней на дорожках баюкали и манили в уединение. Парк оживился, оглашенный пением птиц. Они бойко рассказывали о счастье и призывали к смелости.
Целый день ходит по парку счастливая пара. Любуются деревьями, испытывают приятный припек в спину, радуются бездонному небу, испытывают удовольствие от телесных движений и отыскивают новые краски в растворяющихся далях. Угадывая скрипучую дробь дятла, похожую на скрип дерева, поминутно останавливаются около могучих граненых стволов вековых елей, мощно вросших в землю и напоминающих орлиную ламу. Они подолгу простаивают у сгнившей скамеечки и дружно обсуждают ее живописные достоинства. Из кустарника им улыбается Вакх, как на картине Ватто.
Он — художник, она — пианистка. Она высока, стройна, одета в модный светлый костюм, делающий ее еще легче. Золотые локоны игриво спадают на спину. Она улыбается светлым рядом жемчужин и сияет небесным светом доверчивых незабудок. Он широкоплеч, груб, чисто выбрит и уверен в своей власти над нею. Каждое его движение дышит силой растревоженного самца. Широкой волосатой кистью обхватывает ее стан и вбирает в нее всю ее спину, маленькую, изящную, по-детски неразвитую.
В парке наряду с аттракционом, каруселями и фонтанами функционирует гадюшник, где торгуют пивом и дешевым вином. Гадюшник гудит, как улей, табачный дым плавает коромыслом, на столах рассыпанная соль, на полу разлито вино с осколками стекла. Тут можно погибнуть, как в мясорубке. Сброд галдит, сквернословит, угрожает. Он занят делом. Возбужденные, с красными лицами и бурыми шеями, кричат преувеличенно громко, как на поминках. Кривая бабушка смиренно ходит между столов и молча собирает стаканы в мокрый подол. Иногда она получит конфетку от сердобольного пьяницы.
У гадюшника собираются бессребреники в поношенных пиджаках и грязной обуви. С распухшими черными лицами, они никогда не закусывают и не жалуются на боли; они родились вместе с болью. Небритые, с лишайными затылками, в оспе и фурункулах, они много знают и преданы своему классу. Их души чисты, не способны на вероломство, каким отличается класс, выставляемый им в противоположность. Известен случай, как алкаш вез товарищу стакан вина в автобусе и умудрился не пролить ни капли. Разве способны на подобный подвиг лауреаты консерватории, которые с детства обучены делячеству, предмету, идущему параллельно со скрипкой, вроде сольфеджио?