— Тогда пойдем вокруг Машука!
Это было так трогательно, что он был готов расцеловать ее.
— Как вас зовут?
— Меня зовут Изольда.
— А я Евгений.
— Онегин, — добавила она, смеясь.
Они еще долго стояли у ее дома и не могли расстаться, сознавая, что свидание нельзя откладывать: любовь летит, нужно торопиться, нельзя красть минуты у счастья, у любовников, откладывающих свидание, нет жадности до объятий.
— Ну прощайте, мать уже смотрит, — вдруг спохватилась она.
В окне задвигалась штора и показалось восковое лицо.
— До завтра! — и пропала в калитке.
Если его спросить, где эта калитка, где этот дом, — он не мог бы его найти, потому что все, что с ним приключилось, было сладким наваждением, из которого он мало что помнит. Он долго не верил в случившееся, потом, когда понял всю глубину удачи, стал ликовать, как ребенок. Его охватил такой сердечный трепет, что сердце готово было выпрыгнуть из груди. Оно сладко замирало и возносило его на крыльях радости и гордости. Потеряв всякое понятие об окружающем мире, он никого не замечал, широко улыбался, не стесняясь прохожих, и шел быстрым размашистым шагом. Куда шел, он не знал, ему было все равно, куда идти. Чувствуя себя триумфатором, таял от любви, подставив лицо под солнечные лучи, грудь распирало от сладострастной истомы, и только громко повторял вслух:
— Изольда… Изо-о-ольда! Нет, это Цирцея! А какой румянец! Перед ним померкнут все оранжереи Крыма!
Он долго повторял ее имя, находя его единственным, и, источая сладость из груди, захлебывался от счастья, как охрипший соловей в майскую ночь.
Теперь ему было вовсе не до сна. Его мысли то взлетали к облакам, то стрелой падали вниз и рассыпались в сомнении, отрезвляющем его доверчивую душу. Лихорадочность работы мозга влюбленного похожа на сокрушающий ураган. Он смел и дерзок в действиях, за последствия которых не вправе отвечать, потому что кумир, которому он служит, затмевает и звезды, и солнце, и огонь; волнение в крови заслоняет мироздание, оно рушится, безумец падает в пропасть и не хочет остановиться.
Теперь он жил завтрашним днем. После бессонной ночи встал бодрым и, готовый свернуть горы, почувствовал себя героем дня. Но, выйдя на крыльцо, с ужасом увидел, что на дворе опять зима, лепит мокрый снег, адский холод и пронизывающая сырость.
— Проклятье! — вскричал он в отчаянии. — Какое ж тут свидание! Разве она придет в такую погоду, зачем ей это нужно? Неужели не придет? — прошептал он. — О муки ада!
В это он не хотел верите, чистота души не допускала вероломства.
Снарядившись на рынок, он купил огромный букет из красных роз и пурпурных гвоздик. Ему показалось этого мало, и он еще добавил лимонных нарциссов, горящих желтым пламенем, и разных тюльпанов всех сортов. Поставив букет на стол, он, полный надежд, стал дожидаться трех часов. Было мучительно трудно отсчитывать минуты. Когда их осталось мало, к сердцу подкатился ком и все тело похолодело от предчувствия близости с нею. Но вот час пробил. Пора идти.
Уверенный и счастливый, он прислонился плечом к колонне, скрестив ноги, и стал жадно пропускать глазами выходящих из трамвая, который должен был подвезти ее. Снег валил не переставая и тут же таял, дул ледяной ветер, но, несмотря на ненастье, толпы людей ныряли в разные стороны, как бесы, оживленно оглашая площадь вперемежку с трамвайным трезвоном. А она все не появлялась. Прошло пятнадцать минут. Он опустил свой букет вниз, сгорая от стыда и испытывая, как ноги наливаются свинцом от страшного предчувствия.
— Жду час, — сказал он себе, сознавая всю тяжесть утраты.
Как вода утекает сквозь сито, утекает надежда быть любимым, если она не пришла на первое свидание. Простояв час и не дождавшись ее, он не стал осуждать плутовку, а только лишний раз убедился, что мир зол. Мы ходим мимо друг друга, как слепые, а если идем рядом, то никогда не идем вместе… В его голове роились мысли, путались, перескакивали. Он схватился за голову и в отчаянии простонал:
— Терять ее нельзя, нужно завоевывать ее терпеливо… Но где ее теперь искать?
Ярость неудовлетворенного эгоизма отняла у него и ум, и зрение. От беспомощности он зашагал в лес, к месту дуэли Лермонтова. С некоторых пор он облюбовал эту дорогу и ходил туда, мечтая разделить восторг от прогулки с нею… Это как раз была та самая дорога вокруг Машука…
Лес был прекрасен, убран пухлым снегом, который так густо залепил деревья, что они тонули в белой призрачности и напоминали декорацию к зимней сказке. Кружева причудливо сплетенных ветвей рисовались фантастическим зимним бредом. Было так тихо, что даже синицы боялись нарушить покой и резвились вполголоса, мирно наслаждаясь волей и бальзамической свежестью. Ах, зачем она не пришла, как много она потеряла! Вовсе не холодно, в гипнотическом колдовстве замерли аллеи, всюду скамейки, покрытые нетронутыми шапками снега, легкого, как пух лебедя. Начинает смеркаться, синева темнеющего убора манит в уединение и навевает слезы признания у нее на груди и жаркие поцелуи.