Заходишь внутрь: и люди такие же древние, простые и забитые, чистые душой и наивные, как дети. Невинные крупные глаза и темные гладкие волосы словно сошли с икон, а смуглые от копоти лица и руки впитали в себя цвет земли, на которой они уродились.
Захожу в одну такую избу. Вот сидит мужик в одиночестве и молчит. Маленькое окошечко, еле пропускающее свет, служит для того, чтобы как-то осветить синий дым, которым наполнена курная изба. В земляном полу врыт стол, полированный от времени. Мужик сидит за столом и крутит завертку. Я тоже молчу, жду, скажет ли мужик слово? Нет, только курит да кашляет, словно лишен языка.
В соседней избе топится печь. Несмотря на летнюю жару, из печи валит дым, в избе темно, как при солнечном затмении, только из худого угла падает загадочный свет, золотом освещающий клубы дыма, напоминая картины Айвазовского. Посреди избы страшный мужик вытягивает крашеную овчину. Уперевшись задранной ногой в стену, он повис на шкуре обеими руками, как будто его пытают на дыбе, и весь вымазан в краске, как гравировальщик. Окруженный цыплятами, он напоминал сатира среди полевых цветов. Когда я открыл дверь, цыплята бросились врассыпную, опрокидывая жестянку с питьем.
— Куда лезешь, дьявол? — заорал мужик злым басом.
Итак, куда ни зайди, везде одно и то же. Мухи живут здесь круглый год. Они роем облепили потолок и кишат черной тучей, сбившись в густое тесто. В потолке вбит костыль, на нем подвешена за пружину-рессору люлька. В люльке лежат сразу двое. Их лица облеплены мухами, как лошадиные морды. У люльки сидит баба и тупо заученными движениями, привитыми еще с детства, толкает ее босой ногой.
В длинные тоскливые вечера собирается на длинной лавке «карагод», щелкают семечки. Они тонут в шелухе по самую щиколотку, как перепел, за которым давно не убирали клетку. Земляной пол представляет собой сплошное месиво черной грязи, в которой стоят овцы, живущие тут же с людьми, топчут грязь мелкими копытами и мочатся на него. На столе, заваленном объедками, разлито кислое молоко, в нем мухи сучат лапками.
Вся деревня завидует библиотекарше, молодой девчонке: «Что ж ей не жить — она получает сорок рублей!»
Мне отвели для ночлега пустую избу, в которой никто не живет. Я не знал, что в коробке из-под печенья, подобранной у магазина, сидела гусыня на яйцах. Меня положили рядом с гусыней. В середине ночи она стала шуршать соломой и беспокойно окапываться — ее жиляли блохи. Стояла такая тишина, что закладывало уши и мерещился звенящий червячок. Когда я начал засыпать, она вдруг оглушила меня металлическим кличем громче всяких литавр: «ка-а-га!» Со мной чуть не случился разрыв сердца. Нащупав спички, я посветил и увидел, как она водит по воздуху железным клювом, а от нее падает тень на стену, похожая на динозавра.
Меня заинтересовала столетняя старуха Александра, высокая, костистая, удивительно крепкая. Под глазами у нее были свекольные круги, похожие на сопли индюка. Ходит в деревянных башмаках. Черты крупные, волосы сухие, как у странника, нос острый. На лице написана жажда прожить еще столько же. Она вынырнула из лопухов, облитых водяным бисером. Только что прошел дождь, в небе заиграла радуга. Все звенело и дышало мокрой зеленью. Согнутая пополам, она с совиной цепкостью сжимала клюку куриной лапой и, поднимая мокрый подол с прилипшими травами, карабкалась по камням.
Когда я спросил ее, была ли она в Москве, старуха ответила:
— Нет, утенок, никогда не была — боюсь по морю ехать!
Вредные познания
В Феодосии, на холмах с разбросанными генуэзскими башнями, спаянными мощной стеной, на подъеме в гору затерялась маленькая слободка, населенная горсткой караимов, этих древних жителей крымского побережья. От бывшей когда-то цветущей нации, берущей начало от хазар, осталось всего несколько старух. Их дома прочны, все они принадлежали табачному магнату Стемболи. Старухи выползают из них, как ящерицы из камней. В этом гнезде прожил жизнь Айвазовский, не захотевший променять пенаты на Петербург и не пожелавший жить в столице, тут же и похороненный в городском саду.
Глухие стены заборов выложены из булыжника, заводят в такие лабиринты, что из них трудно выбраться. Немцы на мотоциклах немало хлебнули горя, блуждая в этих камнях. Черепичные крыши и белые камни улочек выжжены солнцем, на них ничего не растет, колодцы высохли, и только кусок моря, купоросом синеющий между крыш, растворяется к берегам Турции, манит к себе и дышит свежестью.
Теперь эти дома перенаселены хохлами, козаками и татарами, которые к тому же еще сдают жилье приезжим, и в них слышен такой разнообразный говор, который не раздавался при вавилонском столпотворении. Среди них караимы отживают век, как цари, и ненавидят оккупантов с малороссийской речью. В домах, как в кованых сундуках, хранятся несметные богатства: старинная посуда времен Митридата, пережившая множество эпох, турецкие ковры, оружие, украшенное драгоценными камнями, и монеты из благородного металла с изображением императоров.