Раскачиваясь в такт заунывному бормотанию, он вдруг полез к бабам обниматься. Бабы оттолкнули его, а он запел:
— Соловей, соловей — пташечка, кенареечка жалобно поет… — Резко: — Раз поет! Два поет! — Неожиданно: — А потом уже отказывается.
Бабы, глядя на него, затянули песню. Не имея представления о музыкальности, стали сильно фальшивить, заезжая не в ту тональность, и неоправданно выкрикивали в конце фразы, как гармонист, играющий на ливенке, видимо и научивший их этому, как молодых канареек. Пели в два голоса.
Этот призывный вой волчиц далеко разносился по лесу. Вся природа застыла в молчании, уступая анафеме.
Вдруг пение прекратилось, и раздались отчаянные вопли, брань. Собралась вся деревня, как на пожар. Баб не разнимали, радовались, наслаждаясь зрелищем. Светлая баба, очень ладная, с узким рабочим тазом и сильными руками, способными управлять взбесившейся лошадью, начисто вырвала клок волос у соперницы, напавшей на нее с железным фонариком. Она, как клещами, схватила ее за волосы и закричала во всеуслышание, что не уступит кузнеца. Но была наказана в ответ — сжала обеими руками переносицу.
Бранились:
— Германка, крутоголовка, лютая тигра, волшебница…
Сюрприз
Игорь Владимирович, по кличке Такота, стареющий алкоголик, бывает всегда в хорошем расположении духа. Когда для него накрывают стол, он сидит с газетой, поглядывает поверх нее на бутылку и качает ногой, приговаривая: так-с, тек-с, таксиль, тексем, такота…
В пять часов утра он уже выпивает несколько рюмок. В середине дня — изрядно пьян и способен на любую глупость. А к ночи еле добирается до дома без очков, которые теряет каждый день, с разбитыми коленями, на которые йоду уходит, что водки. С трудом попав в замочную скважину ключом, вваливается в прихожую, ревет, хохочет и не может членораздельно произнести ни одного слова. Синюшное лицо его в прыщах, выделяет трупный яд. Без очков он не видит подслеповатыми глазами и напоминает черта сиреневой хрюшкой, которая фосфоресцирует впотьмах и светит ему, как фонарик.
Такота пьет, как запорожец на Сечи, и называет водку бальзамом. Гигант, каких земля не рождала. Если б не пил, дожил бы до конца мира. От закуски отворачивается, как черт от ладана, и выставляет руки вперед, будто его хотят сфотографировать. Не было еще дня в его жизни, чтоб он не был наполнен водкой, как самовар кипятком.
Однажды ему не на что было выпить. Он явился к приятелю Ивану Федоровичу и закинул удочку. Иван Федорович не узнал его сразу: Такота был в кремовой сорочке и в широком модном галстуке, свисающем до колен. Пришел он для того, чтобы провернуть дельце, и приоделся по этому случаю.
— Ты знаешь, у меня на руках уникальная церковная книга с медными пряжками. Как ты думаешь, сколько она весит? Больше пуда… Но я сейчас не могу показать ее, она надежно спрятана…
— Ну и что, зачем она мне? Выпить, что ль, хочешь? Так и скажи. Только я напиваться не намерен, у меня и так никакого здоровья.
— А зря ты книгу не хочешь посмотреть, там помимо церковно-славянского русский перевод…
— Куда ты так вырядился? На конгресс, что ли, собрался?
— Короче говоря, у тебя деньги есть?
— Деньги есть, но пить у меня нельзя, сейчас жена придет.
— Пойдем ко мне, у меня сальвараты есть! — умильно сказал Такота и стал чмокать складкой, желая показать, какие они вкусные.
— Какие сальвараты?
Игорь Владимирович еще больше расплылся в улыбке и решил пока не говорить, охраняя монополию сальваратов, чтобы не испортить впечатления. Приятелю сделалось любопытно:
— Посмотрим, что за сальвараты, это интересно!
Магазин был рядом. Они зашли, как два джентльмена, раскланялись с продавщицей, купили две бутылки «Пшеничной», попросили завернуть и положили в портфель, словно собрались на именины.