Дон Гаэтано прочел рекомендательное письмо, передал его жене, а сам принялся внимательно меня разглядывать.
Нахмуренный лоб и настороженно-легкомысленное выражение лица выдавали в нем человека недоверчивого, плутоватого и одновременно слащавого, в чьем оглушительном смехе звучали притворная медоточивая доброта и фальшивая снисходительность.
— Значит, ты уже работал в книжном магазине?
— Да.
— И много там было работы?
— Порядочно.
— Но книг-то там было поменьше, а?
— Что вы, и сравнивать нечего.
Затем он спросил у жены:
— Так что, Мосье уже не выйдет?
— Все они такие, эти прощелыги. Откормятся, подучатся делу и — прощай, — раздраженно ответила та.
Сказав это, она умолкла, опершись подбородком на ладонь; пухлая рука выпирала из короткого рукава зеленой блузки. Жестокий взгляд был устремлен на бурлившую за дверью улицу. Без умолку трезвонил колокольчик, и солнечный луч, заблудившийся между высоких стен, падал на темный фасад дома Дардо Рочи[12].
— Ну, теперь о деньгах. Сколько?..
— Не знаю… Вам виднее.
— Ладно… Договоримся так: полтора песо в день, стол и ночлег; будешь кум королю, но, — и он набычился, — расписания у нас не заведено… основная работа — с восьми вечера и до одиннадцати…
— Как, до одиннадцати вечера?
— Ну, ты еще молод с девочками гулять. Встают у нас в десять.
Вспомнив, что говорил мне о доне Гаэтано автор рекомендательного письма, я не стал возражать:
— Хорошо, только я бы хотел, чтобы мне платили по неделям.
— Что, не веришь?
— Нет, сеньора, просто мы люди не богатые… и… вы должны понять…
Женщина вновь устремила свой вызывающий взгляд на улицу.
— Итак, — продолжал дон Гаэтано, — приходи завтра к десяти. Квартира у нас на улице Эсмеральда, — и, черкнув адрес на клочке бумаги, вручил его мне.
Жена дона Гаэтано оставила мое «до свидания» без ответа. Опершись на ладонь, попирая голым локтем стопку книг, она словно застыла, глядя немигающими глазами на дом Дардо Рочи, и казалась духом-повелителем сумрачной пещеры книг.
На следующее утро в девять я остановился у дома книгопродавца. Я позвонил и, прячась от дождя, вошел в подъезд.
Бородатый старик в намотанном на шею зеленом шарфе и низко нахлобученной фуражке открыл дверь.
— Что вам угодно?
— Я новенький.
— Прошу.
И мы стали подыматься по ведущей на второй этаж грязной лестнице.
Проведя меня в холл, старик сказал: «Обождите», — и исчез.
За окном, через улицу, висела коричневая вывеска какой-то лавки. Капли дождя медленно скатывались с выпуклых лаковых букв. Дым из далекой трубы, зажатой двумя резервуарами, широкой полосой поднимался в прошитое мелкой стежкой дождя небо.
Нервно трезвонили трамваи, и фиолетовые искры плясали на проводах; бог весть откуда доносилось охрипшее кукареканье.
Тоска охватила меня при виде царившего в доме запустения.
Занавесок не было; ставни еще не открывали.
В углу, на пыльном полу, валялась черствая корка; в воздухе плавал кислый клейстерный запах, зловоние отсыревшей грязи.
— Мигель, — донесся из комнат раздраженный женский голос.
— Иду, сеньора.
— Кофе готов?
Потрясая кулаками, старик воздел руки к небу и под дождем поплелся через двор на кухню.
— Мигель.
— Сеньора.
— Где рубашки, которые принесла Эусебия?
— В маленьком бауле, сеньора.
— Дон Мигель, — позвал игривый баритон.
— Да, дон Гаэтано.
— Как жизнь, дон Мигель?
Старик покачал головой, устремив в небеса полный отчаяния взор.
Он был высокий, тощий, с длинным лицом, заросшим трехдневной щетиной, и с дворняжьим взглядом гноящихся глаз.
— Дон Мигель.
— Да, дон Гаэтано.
— Сбегай купи мне пачку «Аванти».
Старик поплелся к двери.
— Мигель.
— Сеньора.
— Купи полкило сахара, колотого, да смотри, чтобы тебя не обвесили.
Дверь открылась, и вышел дон Гаэтано, обеими руками застегивая молнию на брюках, с обломком расчески в густых волосах.
— Который час?
— Не знаю.
Он выглянул на улицу.
— Собачья погода, — пробормотал он и стал причесываться.
Когда появился дон Мигель с сахаром и сигаретами, дон Гаэтано обратился к нему:
— Принеси корзину, кофе будем пить в магазине, — и, надев засаленную фетровую шляпу, передал мне корзину со словами:
— Идем на рынок.
— На рынок?
Казалось, он только этого и ждал:
— Послушай, дружище. Я не люблю повторять. К тому же, когда делаешь покупки сам, по крайней мере знаешь, что ешь.
Опечаленный, я с корзиной в руках поплелся вслед за ним; до неприличия большая, корзина больно била меня по коленям, своим пошлым видом усугубляя и пародируя мое унижение.
— Далеко до рынка?
— Чепуха, приятель; совсем рядом, на Карлос Пеллегрини, — ответил дон Гаэтано и, взглянув на меня, присовокупил с серьезной миной:
— Похоже, ты стесняешься нести корзину. Так знай: для честного человека любой труд почетен.
Какой-то щеголь, которого я задел корзиной, бросил на меня свирепый взгляд; грозный швейцар, уже надевший великолепную ливрею с золотыми петлицами, оглядел меня насмешливо, и в довершение всего какой-то сорванец как бы ненароком поддал корзину ногой; одним словом, корзина, до неприличия большая, свекольного цвета корзина превратила меня во всеобщее посмешище.
«Ирония судьбы! — думал я. — А я-то еще мечтал стать великим разбойником, как Рокамболь, или гениальным поэтом, как Бодлер! Неужели вся жизнь — сплошное унижение?.. Тащиться с корзиной, вот так — мимо роскошных витрин…»
Мы провели почти все утро, бродя по Меркадо дель Плата[13].
Дон Гаэтано был неотразим!
Прежде чем остановить выбор на каком-нибудь кочане, тыкве или пучке салата, он обегал все прилавки, мелочно и яростно торгуясь с зеленщиками на диалекте, мне непонятном.
Да, это был человек! У него были все повадки хитрого крестьянина, который прикидывается увальнем и дурачком и легко отделывается шуткой, как только увидит, что его раскусили.
Вынюхивая и выгадывая, он, как некий полишинель, толкался среди горничных и кухарок, совал повсюду свой нос, давал сомнительные житейские советы; проходя вдоль цинковых прилавков, за которыми торговали рыбой, он взглядом анатомировал мерланов и кефалей, пробовал креветок и, так и не купив ни единой устрицы, переходил к рядам, где стояли торговцы требухой, потом туда, где продавали птицу, и, прежде чем что-нибудь купить, недоверчиво перерывал и обнюхивал весь товар. Если торговцы протестовали, он кричал, что не позволит себя обманывать, что этих воров он насквозь видит и что, хотя он человек простой, зря они считают его дураком.
На деле же он был человеком не простым, а просто грубым, и не дураком, а очень даже себе на уме. Действовал он обычно так. С выводящей из терпения придирчивостью он отбирал, скажем, кочан цветной капусты. Насчет цены он был не в претензии, но тут вдруг обнаруживался другой кочан, по сравнению с которым первый был «мелочь зеленая», и между доном Гаэтано и продавцом начинался спор, в котором оба проявляли отменное упорство в желании напакостить ближнему, обманув его хотя бы на сентаво.
Его непорядочность была поразительна. Не было случая, чтобы он уплатил назначенную цену, — только ту, которую сам называл последней. Стоило мне уложить купленную провизию в корзину, дон Гаэтано отступал на несколько шагов от прилавка, извлекал из жилетного кармана деньги, долго мусолил их и, презрительно, словно в виде одолжения швырнув на прилавок, поспешно удалялся.
Если торговец поднимал крик, он бросал, не поворачиваясь:
— Estate buono[14].
Зуд движения одолевал его; глаза его, казалось, причмокивали, и весь он распалялся при виде любого товара и при мысли о том, что он денег стоит.
У мясников он интересовался, почем сардельки; жадно разглядывал розовую свиную голову, которую поворачивал перед ним невозмутимый пузатый торговец в белом фартуке; чесал за ухом, сладострастно глядя на развешанные на крюках ребра, на башни и колонны сала и, словно разрешив наконец сокровеннейший и самый больной вопрос, шел в другие ряды — ущипнуть тайком сырную голову, пересчитать стебельки спаржи в пучке, запустить руку в кучу артишоков или бобов, полузгать тыквенных семечек, поглядеть на свет яйца и полюбоваться блоками масла — влажного, плотного, желтого и еще пахнущего пахтой.