Одни были маленькие, как игральные кости, другие — высокие, огромные, как небоскребы. Вдруг из-за горизонта протянулась к небу до жути худая рука. Желтые, как костяная ручка метелки, пальцы с квадратными ногтями были плотно сжаты.
Я отпрянул в испуге, но жуткая худая рука потянулась ко мне, и я, весь сжавшись, побежал, натыкаясь на бетонные кубы, прячась за ними; я выглядывал из-за бетонных углов, но рука, тощая, неживая, как ручка метелки, по-прежнему, раскрыв ладонь, висела надо мной в небе.
Ясная полоса на горизонте сузилась, оставив просвет — тонкий, как лезвие бритвы.
Из-за горизонта показалась половина лица.
Выпуклый лоб, мохнатая нависшая бровь и половина челюсти. Морщинистое веко приоткрылось, и на меня взглянул глаз, глаз сумасшедшего. В безбрежной роговице плавал дико горящий зрачок. Глаз печально подмигнул…
— Проснитесь, эй, проснитесь…
Я резко вскочил.
— Вы уснули в одежде, сеньор.
Исподлобья я взглянул на своего собеседника.
— Да, в самом деле.
Пришелец отступил на несколько шагов.
— Раз уж нам придется провести ночь под одной крышей, я решился вас побеспокоить. Вам неприятно?
— Нет, почему? — я протер глаза и, спустив ноги на пол, внимательно взглянул на молодого человека.
Поля черного котелка затеняли его лоб и глаза. Вкрадчивый взгляд бегающих глаз был бархатистым и, казалось, притрагивался, поглаживал. От угла губ спускался к подбородку шрам; ярко-красные припухлые губы улыбались на бледном лице. Узкое пальто облегало его щуплую фигурку.
— Который час?
Он поспешно вытащил золотые часы.
— Без четверти одиннадцать.
Мысли у меня в голове все еще путались. Понуро разглядывал я свои нечищеные ботинки: в одном месте расползлись нитки, и в дырке был виден носок.
Повесив котелок, подросток усталым жестом бросил кожаные перчатки на стул. Я искоса взглянул на него, но, заметив, что он тоже смотрит на меня, отвел глаза.
Одет он был с иголочки: туго накрахмаленный воротничок, лаковые ботинки и кремовые гетры — все выдавало в нем человека со средствами.
И однако, сам не знаю почему, я подумал: «У него, наверное, грязные ноги».
Лукаво улыбаясь, он повернулся ко мне, и прядь волос рассыпалась по щеке. Бросив на меня тяжелый взгляд, он произнес певуче:
— Вы, кажется, устали?
— Да, немного.
Он снял пальто, блеснувшее шелковой подкладкой. Смешанный, парфюмерно-потный запах исходил от его черного костюма, и, неожиданно для самого себя, едва соображая, что говорю, я спросил:
— Вы что, давно не меняли белье?
Пришелец изумленно взглянул на меня, но тут же нашелся:
— Вам плохо оттого, что я так резко разбудил вас?
— Нет, почему мне должно быть плохо?
— Это я к примеру, юноша. Некоторым от этого бывает плохо. У меня в интернате был приятель, с которым, если его резко будили, случался припадок эпилепсии.
— Чрезмерная чувствительность.
— Чувствительность женщины — хотели вы сказать, юноша?
— Значит, ваш приятель страдал гиперестезией? Все-таки откройте, пожалуйста, дверь; я просто задыхаюсь. Пусть хоть немного проветрится. Здесь скверно пахнет.
Подросток слегка нахмурился… Он направился к двери, но не успел дойти до нее, как из кармана пиджака выпала пачка тонких бумажных карточек.
Он поспешно нагнулся, чтобы подобрать их. Я подошел ближе и увидел: это были фотографии, изображавшие различные способы любви.
Лицо незнакомца стало пунцовым.
— Не знаю, как они ко мне попали, это — приятеля… — пробормотал он.
Я молчал.
Стоя рядом, я глядел на одну из жутко-завораживающих фотографий. Подросток говорил что-то; я не слышал его. Завороженно смотрел я на жуткую пару: женское тело, отдающееся звероподобному субъекту в морской фуражке и закатанной черной футболке.
Я повернулся к подростку.
Он был бледен, зрачки хищно расширились, на черных ресницах, дрожа, блестела слеза. Он взял мою руку в свою.
— Не гони меня.
— Но вы… ты…
Он увлек меня за собой, усадил на кровать, а сам опустился на пол у моих ног.
— Да, вот такой я беспутный.
Рука его лежала на моем колене.
— Беспутный.
Теперь в его голосе звучала затаенная горечь.
— Да, вот такой… беспутный, — робко жаловался дрожащий голос. Взяв мою руку, он приложил ее ладонью к горлу и крепко прижал подбородком.
— Ах, если бы я родился женщиной! Почему так устроена эта жизнь? — шептал он.
Кровь бешено стучала у меня в висках.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Сильвио.
— Скажи, Сильвио, я тебе не противен, ты не презираешь меня?.. но нет… у тебя не такое лицо… сколько тебе лет?
— Шестнадцать… почему ты дрожишь? — хрипло произнес я.
— Ну… если хочешь… давай…
И вдруг я увидел, да, я увидел… На перекошенном лице кривились в улыбке губы… глаза улыбались безумно… и вдруг, под соскользнувшей одеждой, я увидел узкую полоску тела между грязным краем рубашки и длинными женскими чулками.
Медленно, освещенное бледным светом луны, проплыло передо мной умоляющее лицо девочки, прильнувшей к черным прутьям ограды. «Если бы ты знала…» — подумал я, и холодом повеяло на меня от этой мысли.
На всю жизнь запомнится мне эта минута.
Я отступил и, сумрачно взглянув на подростка, сказал медленно, раздельно:
— Убирайся.
— Что?
— Убирайся, — повторил я тихо.
— Но…
— Убирайся, гадина… Что ты сделал с собой?.. со своей жизнью?..
— Ну… но будь таким…
— Гадина… Что ты сделал со своей жизнью? — но все высокие слова из сокровищницы души, которые я мог бы сказать ему, сейчас ускользали, в ужасе отпрянув от открывшейся язвы.
Он отошел, скалясь в улыбке, лег, зарывшись, в свою постель, и пока я, по-прежнему одетый, устраивался у себя, заложив руки за голову, стал напевать:
Мама, мама,
Я хочу жениться.
Я искоса взглянул на него и, сам удивляясь своему спокойствию, сказал:
— Если ты не заткнешься, я тебя ударю.
— Что?
— Я тебя ударю.
Он отвернулся к стене. Мучительное, незримое тяжелым сгустком повисло в воздухе. Я с ужасом чувствовал, что приковываю к себе его пугающе-пристальное внимание. Из-под одеяла был виден только треугольник черных волос на затылке и невинный белый полукруг воротничка.
Он лежал, не двигаясь, но его навязчивые пристальные мысли формовались во мне, словно слепок моих собственных чувств, и я, одурманенный, тонул в этой топкой загустевающей муке. Краешком глаза я наблюдал за ним.
Вдруг одеяло всколыхнулось, сползло, обнажив его плечи, молочно-белые, и доходящее до ключиц батистовое кружево…
В коридоре раздался женский крик, мольба о помощи:
— Нет… нет… не надо… — с глухим стуком тело ударилось о стену, и этот звук вывел меня из оцепенения первого испуга; после минутного колебания я вскочил, рывком распахнул дверь в коридор, но успел увидеть только, как дверь напротив захлопнулась.
Я остановился, прислонившись к косяку. В соседней комнате было тихо. Оставив дверь открытой, я погасил свет и лег…
Я чувствовал себя теперь уверенным и сильным, Закурив, я обратился к соседу:
— Слушай, кто научил тебя этим гнусностям?
— Не хочу с тобой разговаривать… ты нехороший…
Я рассмеялся, потом сказал серьезно:
— Нет, в самом деле, ты редкий экземпляр. Редкий! А что думают твои родители? А этот дом? Ты все время ходишь сюда?
— Ты нехороший.
— А ты ангел?
— Нет, но у меня все так сложилось… ведь раньше я таким не был; понимаешь, не был…
— Но кто же тебя таким сделал?
— Мой учитель; мне нанимали — отец человек богатый. Он должен был подготовить меня в седьмой класс. С виду он был человек солидный. У него была борода, такая — клинышком, светлая, и очки. И глаза у него были голубые-голубые. Я тебе все это рассказываю потому, что…
— Ну и?..
— Я раньше не был таким… это он во всем виноват… Когда он уходил, я шел за ним, к нему домой. Мне было тогда четырнадцать лет. Квартира у него была на улице Хункаль. Талант! Представляешь, библиотека у него была вот как вся эта комната. Демон! Но как он меня любил! Слуга проводил меня прямо в спальню. Представляешь, он покупал мне шелковое кружевное белье. Я одевался женщиной.