Босая девчонка, черномазая и толстая, пробежала, оглушительно свистнув; фасады невысоких домов были выкрашены в розовый, кремовый или голубой цвет, а все деревянные двери, подгнившие от непогоды, были покрыты красным или коричневым лаком. Порыв ветра принес запах тухлой воды, и Бальдер высморкался.
Под окнами магазина на углу были небольшие балкончики, изъеденные ржавчиной, из-под поднятых соломенных штор виднелись полированные полки и мелкая черепица крыши, поддерживаемой толстыми сосновыми балками.
На газоне, занимавшем часть тротуара, стояло несколько пустых бочек, на них были навалены пустые коробки. Ветер шевелил листья на деревьях и уголки рекламных объявлений, отклеившиеся от облупленных стен. Электрический фонарь в фарфоровом плафоне, на котором черными буквами было написано: «Механическая мастерская», качался перед дверью с небольшой боковой витриной. Бальдер, почувствовав, что страшно устал, завернул за угол и вошел в первое попавшееся кафе.
Заведение размещалось в просторном зале, пол был выложен черно-белой плиткой, а деревянный потолок выкрашен в свинцовый цвет. Стены были отделаны желтыми в красную крапинку панелями с фиолетовыми ромбами посередине. Черный цоколь и белый фриз прерывались зарешеченным окном, за которым виднелась крыша курятника.
Бальдер подумал: «Сейчас она, должно быть, пьет кофе с молоком».
Необычная истома разлилась по его телу. Он расплатился. К станции подошел поезд. Бальдер бегом бросился через улицу; поезд уже тронулся, но он успел вскочить на подножку последней площадки. Плюхнулся на место у окна и закрыл глаза.
Его счастье, зыбкое, как туманный пейзаж, располагало к глубокому сну. И он уснул.
Огонь гаснет
Это впечатление почти сразу же исчезло из его памяти. Но впоследствии он о нем вспомнил.
Разочарованный тем, что не встретил Ирене, он решил не привлекать внимания соседей и уехал в Буэнос-Айрес.
Предположил, что увлечение девушки было скоротечным и на другой день прошло; Ирене, как видно, одумалась, а то и просто побоялась продолжать вчерашнее приключение. Себя он упрекнул в излишнем простодушии, однако в четверг, отправляясь на вокзал Ретиро, снова разволновался и уже не вспоминал о своих мрачных предположениях. С трепещущим сердцем поднялся он на платформу номер один, и остекленный стальной купол показался ему ангаром дирижабля.
У стены, на отшибе, прогуливался чистильщик ботинок со своей метелочкой из перьев, двое или трое рабочих в замасленных комбинезонах возились с гидравлическими амортизаторами тупика, похожими на никелированные артиллерийские орудия; продавец сладостей ковырял в носу, стоя у своего лотка.
Бальдер нетерпеливо посмотрел вдаль. За семафорами через полотно шли какие-то люди. Сердце его бешено колотилось. Пришлось несколько раз сказать себе: «Не беспокойся, сейчас она будет здесь». Он стал у края платформы. Рельсы — серебристые полоски с изъеденными краями — тянулись недалеко: путь им преграждала стоявшая наискосок вереница товарных вагонов. Бальдера охватывала медленно подступавшая к горлу дрожь. Было два часа дня, но под сводом, пожелтевшим от паровозного дыма, казалось, будто уже четыре. Тогда он решил, что больше ее не увидит, но тут же отказался от этой мысли и подумал, что Ирене, скорей всего, сидит у окна поезда и уже проехала Бельграно. Тут показался красноватый головной вагон с покатой крышей. Послышался глухой шум. Это прибыл поезд из Тигре. Некоторые пассажиры стояли на подножках и, как только поезд остановился, бросились бежать к выходу. В такой толчее никого не отыщешь. Черные платья сменялись розовыми, зеленые воротнички — белыми в красный горошек, лица мелькали, как в кино. За посыльным, который нес на голове корзину, шла Ирене. Папка с нотами била ее по коленкам, прикрытым белым шелковым платьем.
Он подошел и пожал ей руку. Прошла всего минута, но ему она показалась вечностью, он все еще не верил, что наконец на него снова устремлен ее долгий взгляд. Она взяла его под руку, и он пошел с ней рядом, слегка наклонив голову; они вышли на площадь перед вокзалом напротив красной Английской башни. Ирене воскликнула:
— Мой трамвай!
Пробежав по мостовой, они впрыгнули в трамвай на ходу, и Бальдер, садясь с ней рядом, воскликнул:
— Я думал, вы не придете.
— Ну что вы! Я каждый четверг приезжаю в Буэнос-Айрес, — и она улыбнулась: как это он мог подумать такую несуразицу!
Бальдер продолжал:
— На другой день я побывал в Тигре, но вас не увидел… Кто эта дама, что стояла в дверях вашего дома?
— Это мама… Она ждала меня. Получилось так, что мне нужно было дать урок музыки одной замужней женщине, моей подруге, и я задержалась.
Эстанислао удивленно посмотрел на нее — что это за дружба у шестнадцатилетней девчонки с «одной замужней женщиной»! — однако значения этому не придал. Заметил только:
— Значит, вы уже зарабатываете уроками?..
— Нет… у меня несколько учеников… но денег я не беру… Они приходят ко мне, потому что у меня есть пианино.
Такое великодушие представилось ему лишь легким штрихом, характеризующим высокие качества ее души.
— Вы очень добры, — сказал он и задумчиво посмотрел на нее.
Трамвай карабкался вверх. Назад уплывала серебристо-зеленая роща. По узкой поперечной улице шел автобус, а за поворотом открылась площадь с пышными газонами; на скамейках, залитых солнцем, болтали служанки. Сразу за площадью потянулись витрины магазинчиков.
Свежий ветерок завивал локоны Ирене вокруг шеи. Солнце жгло стены домов, отделанных под гранит, кое-где виднелись черные мраморные дощечки с выгравированными золотом названиями дорогих пансионов.
Он говорил с ней тихим голосом. Она, чтобы лучше слышать, обращала к нему лицо и кивала головой; когда Бальдер посмотрел в окно, он увидел слуг в черных брюках и белых куртках у подъездов четырехэтажных домов. Спросил, далеко ли ехать. Она ответила, что до Кангальо, 1500, и Бальдера подхватила исходившая от нее теплая волна, а от взгляда ее лучистых золотисто-зеленых глаз у него прервалось дыхание.
Трамвай, мотаясь на стрелках, повернул на Ареналес и поехал по Талькауано. У тротуаров впритык стояли легковые автомобили.
У дверей роскошных магазинов — прислоненные к стене велосипеды. Внутри гаражей — шоферы, одетые наподобие грумов. Трамвай шел мимо рынка, по обе стороны улицы тянулись темно-зеленые ряды арок, чугунные решетки. Пахло прелыми овощами, над лошадьми зеленщиц вились мухи, и Бальдер, не зная, о чем говорить, спросил Ирене о ее семье.
— Папа умер…
— О! — воскликнул он, пытаясь изобразить сочувствие, но на самом деле это известие его почему-то обрадовало.
— Да, он был подполковником. Уже четыре года как умер.
— Есть братья или сестры?..
— Да, два брата и сестра.
— Вы с ними ладите?..
— Да…
— У вас был жених?..
— Да…
— О, был жених!..
— Да, но с ним все кончено… Лучше б о нем забыть совсем, да вот не забывается.
Он сказал наобум еще несколько фраз, которые, но его мнению, выражали житейскую мудрость, а на самом деле являли собой избитые истины, общие места; добавил еще, что «клин клином вышибают», а когда поднял голову, увидел над деревьями, обрамлявшими площадь, грязно-серое здание театра «Колон». Солнце било в его фасад россыпью лучей, а рядом, под сенью Дворца Правосудия, на высоких ступеньках меж тяжелых, в карфагенском стиле колонн, о чем-то беседовали, собираясь в группы, безупречно одетые мужчины с тростью в одной руке и записной книжкой — в другой.