Кое-кто засыпает за столиком. Бальдер наслаждался, воображая, что он на парижских бульварах, ему нравилось созерцать прямые линии белых фасадов современных зданий, скупо украшенных черными железными балкончиками.
Жители квартала, в рубашках или белых куртках, вели разговоры у дверей магазинов. По временам какой-нибудь автомобиль с душераздирающим визгом резко тормозил у перекрестка; вот из мебельного магазина двое рабочих вынесли зеркальный шкаф, держа его горизонтально; время шло, а Ирене все не появлялась.
В нем росло разочарование, и лицо его вытягивалось; официант в черном с перекинутой через руку грязной салфеткой приближался, считая на ладони монеты, и обращался к нему таким тоном, который казался Бальдеру оскорбительным:
— Вы меня звали, сеньор?
Он расплачивался и уходил в расстроенных чувствах. Больше он никогда ее не увидит, самая красивая мечта его жизни погибла безвозвратно.
Эстанислао считал себя глубоко несчастным. Потом радовался мысли, что теперешнее бесполезное ожидание все-таки лучше, чем пустота, в которой он влачил свои дни до знакомства с Ирене, и тогда, ссутулившись и засунув руки в карманы, он сворачивал в какую-нибудь боковую улочку и брел по тротуару куда глаза глядят.
Благоразумнее всего было бы сесть вечером на поезд и отправиться в Тигре. Но нет, он ожидал ее здесь, подсознательно чувствуя, что она сюда не придет, будто хотел оправдаться перед каким-то невидимым свидетелем: «Я приезжал и ждал ее, но она не пришла».
И вот настал день, когда он не приехал ждать ее, сказав себе, как потом вспомнил: «И лучше, что так кончилось, потому что эта девушка усложнила бы мне жизнь».
Эти слова отчеканились в его сознании. Всякий раз как ему вспоминалась Ирене, достаточно было повторить эту сентенцию, чтобы тут же утешиться. Меж тем время шло и шло — по всем календарям в мире.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Серая жизнь
Бальдер после встречи с Ирене пережил три душевных состояния: непомерное, божественное опьянение, внезапное охлаждение любовного пыла а, наконец, отречение от всего, спасительная сентенция: «И лучше, что так кончилось, потому что эта девушка усложнила бы мне жизнь».
Если просеять эти душевные состояния сквозь сито материалистической логики, они означают просто-напросто несостоятельность и слабость духа.
Как могла усложнить жизнь Бальдеру девушка, к которой во время трех последних встреч он был настолько равнодушен, что в письмах прибегал к плагиату, нагромождая одну нелепость на другую?
Но если она была ему безразлична, зачем он избегал ее?
Бальдер весьма доверительно делился со мной подробностями своей жизненной драмы. Его признания отражают довольно странные и неприглядные стороны его личности, но, раз уж я решил беспристрастно размотать перед читателем весь клубок разрывавших его душу противоречий, я не стану делать попытки обелить своего героя. Безудержность человеческих страстей для нас всегда захватывающее зрелище, если мы можем составить о ней ясное представление по собственным высказываниям героя.
Через четыре месяца после событий, описанных в первой главе, наступили дни Карнавала. Бальдер ждал его с особым интересом — он был уверен, что Ирене обязательно выйдет посмотреть на карнавальное шествие в Тигре.
Он воображал себе, каким счастьем будет их встреча. Он идет по улице под гирляндами разноцветных лампочек, разрывая ленты серпантина. И вдруг останавливается как вкопанный. В золотистом свете иллюминации на него смотрят ее широко открытые глаза.
Наступил Карнавал. Бальдер устроился на тротуаре за столиком кафе. Сонным взглядом смотрел на процессию каторжников с засученными рукавами и обнаженной волосатой грудью, которые шли гуськом и не упускали случая ущипнуть за толстый зад какую-нибудь расфуфыренную служанку. Перед глазами мелькали перевитые красными и синими лентами колеса повозок. Под гирляндами красных и зеленых лампочек суетилась праздничная толпа, над которой взлетали, разворачиваясь, ленты серпантина, и Бальдер представлял себе, как Ирене наблюдает за шествием в Тигре, облокотившись на барьер импровизированной ложи. Она, должно быть, наряжена Голландочкой, Испанкой или Райской Птицей. Так он провел первый вечер.
Недовольный собой, он поклялся, что завтра обязательно поедет в Тигре. Это обещание, как и многие другие его поступки, служило единственной дели — успокоить его собственную совесть.
Наступил второй день Карнавала. Вечером Бальдер с состраданием глядел то на каменщика, то на прачку с полусонным ребенком на руках, которого принесли «посмотреть на шествие». В некоторых ложах женихи с букетами цветов и невесты, склонившись над зеленым барьером, разговаривали друг с другом, позабыв о праздничной суете. Лопался шар, и разноцветный дождь конфетти, кружась в свете фонарей, падал на влюбленных, возвращая их к действительности. Бальдер думал, что и он прекрасно мог бы сидеть у барьера в какой-нибудь ложе там, в Тигре, а Ирене склонялась бы к нему из второго ряда.
В одиннадцать часов он сказал себе, что глупо ехать полчаса на поезде лишь для того, чтобы прибыть в Тигре к концу праздничного шествия. Впрочем, не стоит огорчаться, в его распоряжении еще два дня.
«Ну конечно, непременно поеду». И он еще раз поклялся себе самому, что «нынешний Карнавал не пропустит».
Но и в тот вечер он не поехал. Решил, что поедет «завтра», но наступило завтра, а он сидел под шатром из красного шелка и золотистого перкаля и вяло улыбался горничным и коломбинам, которые ехали на повозке, увешанной рекламными плакатами.
Некоторые из них бросали ему помятые цветы, побывавшие не в одних руках; Бальдер вместе со всеми с удовольствием глазел на традиционную фигуру зверя, одетого в дерюгу, в маске в виде носатой медвежьей головы, которого вел на цепи вожатый, пробираясь сквозь толпу.
Бальдера оглушали бубенцы на лошадях, везущих тележки зеленщиков, пронзительный визг школьниц, которые теснились в открытой машине, хрустальный перезвон колокольчиков на частных экипажах; в воздухе переплетались красные, зеленые и желтые бумажные ленты, цветным снегопадом кружились конфетти.
Проходили часы. Улицы окутывало сияющее марево; на усталых лицах растекались белила и румяна; лошади конной полиции, мотая головами, прокладывали себе путь среди повозок, словно раздвигая крупами толпу. Но вот темноту, пронизанную бесчисленными стрелами света, всколыхнул порыв свежего ветра, и повозки, выехав на простор площади, покатились быстрей.
И в этот вечор он но поехал в Тигре.
Бальдером овладело прежнее разочарование. Непобедимая лень, которую, впрочем, могла бы победить какая-нибудь кухарка в костюме одалиски, сковывала его, как только он думал о поездке в Тигре.
Нам это напоминает слова одного испанского солдата времен завоевания Америки: «И перед тем как идти в бой, ощущал я в сердце моем великую грусть и печаль».
Бальдер и думать не думал о том, насколько странно его поведение. Он принимал «грусть и печаль» своего сердца бездумно, будто они были естественным состоянием его мужской натуры, испорченной дешевыми удовольствиями и легкими, но безрадостными победами. Круг его размышлений был крайне ограничен. Это были даже не размышления, а инстинктивные колебания: пойти — не пойти.
Эту странность в состоянии своего духа он осознал гораздо позже. Много событий произошло, прежде чем Бальдер с изумлением убедился, хотя и не до конца, в неестественности своего поведения в ту пору.