И так здесь было уже сотни лет. Собственно, название Солонь (Sologne), ранее Secalaunia, и происходит от латинского secale — рожь. Со временем само название местности стало обозначать болезнь:
Эпидемии отравления спорыньей периодически охватывали Солонь с одиннадцатого и двенадцатого веков до самой революции. Эрготизм настолько отождествлялся с регионом, что в восемнадцатом веке болезнь называли «gangrene des Solognots» и «convulsio Solonienses». Задолго до этого крестьяне Солони придумали слово «спорынья» для рогатой ржи[292].
Эпидемии шли постоянно, а научные круги тем временем спорили о причинах болезни. Солонь была для них хорошим местом наблюдения сельских патологий — удобно, недалеко от Парижа. Врач Людовика XIV Фагон (Fagon) упрямо считал виновными атмосферу и некий туман, нападающий на поля и избирательно поражающий колосья. Другие винили скудную диету и нечистоплотность крестьян, кто-то обращал внимание на холод. Некоторые, вслед за немецкими врачами, мыслили более разумно и винили пищу. Те, кто не присоединился к какому-либо направлению, ратовали за множественность причин гангрены[293].
Об ответственности пищи за гангрену сообщалось Королевской Академии Наук врачами Марбургской школы, почти догадавшихся о спорынье еще в 1597 году после эпидемии 1596–97 гг. в Гессене, но эту информацию не посчитали достоверной. Наконец, в 1672 году Академия решила послать собственного представителя исследовать «странную болезнь, которая нападает почти исключительно на людей бедных и в голодные годы»[294]. Этим представителем стал архитектор и анатом Клод Перро, брат известного сказочника Шарля Перро. Академик отнесся к заданию ответственно и, оставив еще не законченную им колоннаду Лувра, отправился на расследование. По возвращении в столицу он описал в своем отчете то, что узнал от местных врачей и хирургов. По словам Перро, рожь иногда действительно становилась плохой, да настолько, что «те, кто потребляет хлеб, сделанный из этого плохого зерна, теряют части тела от гангрены, кто-то одну часть, кто-то другую; у одного отваливается палец, у другого рука, у третьего нос»[295]. Хирург из Монтаржи рассказал Перро, что спорынья поражает рожь почти каждый год и было только несколько лет, когда этого не происходило. Но если спорыньи нет в больших количествах, то болезнь не проявляется.
Академия, как повелось, к докладу отнеслась довольно недоверчиво. Рассказы Перро на позицию академиков не повлияли. А уж сподвигли ли они брата Шарля на написание недобрых сказок, и случайно ли тот надел героине сказки про волка именно красную шапочку — того истории не известно. Но все же не без влияния сообщения Клода Перро, а также усилий Н. Белле, Поля Дюбе, хирурга Чаттона и других врачей, периодически посылавших в Академию письма и образцы ржи со спорыньей, два года спустя Академия решила направить в Солонь еще одного своего представителя — Дениса Додарта (члена Академии с 1673 года).
Додарт в поездке пообщался с Тулье, врачом в Анжу, по наблюдениям которого во время эпидемии 1670 года в гангрене явно была виновата спорынья. Более того, Тулье поведал, что его отец, тоже врач, определил вред спорыньи еще в 1630 году, наблюдая эффекты эрготизма на домашней птице. Додарт обнаружил спорынью «почти повсюду», но особенно в Солони, Берри, окрестностях Блуа и в Гатине[296]. Хотя вина ржи в гангрене все еще вызывала большое сомнение, Додарт полагал, что присутствие этой болезни у людей, которые ели только ржаной хлеб, и корреляцию между появлением спорыньи и распространением болезни следует рассматривать в пользу того, что именно спорынья была тому причиной. Спустя два года Додарт убедился в связи между эрготизированной рожью и отравлениями, о чем и сообщил в письме к Королевской Академии Наук в 1676 году. Для проверки этой гипотезы Академия приказала скармливать хлеб изо ржи со спорыньей животным[297]. После письма Додарта, как принято считать, академики наконец поверили в вину рогатой ржи. Исходя из этих событий, конец XVII века упоминается в исторических работах, как время осознания вреда спорыньи. Баргер тоже писал, что среди образованных людей во Франции с тех пор сомнения в причинах болезни уже не было, тогда как в Германии к определенному мнению прийти не могли до 1800 года[298]. И хотя далее Баргер указывает, что только «после огромной эпидемии 1770–71 гг. вред спорыньи стал общепризнанным»[299] (и даже это не совсем верно, правильнее считать «точкой признания» 1776–1777 гг., см. ниже) в литературе почему-то прижился XVII век. Хофманн так и писал: «С развитием сельского хозяйства и с приходом в семнадцатом веке понимания, что содержащий спорынью хлеб и являлся их причиной, частота и масштабы эпидемий эрготизма значительно уменьшились»[300].
292
Kupfer, Marcia Ann. The art of healing: painting for the sick and the sinner in a medieval town. Penn State Press, 2003. p. 53.