Присутствующие подавленно замолчали.
Колдун и прорицатель Мардук, ещё не забывший, что когда-то раньше он был магом Онгорой, а ещё раньше — простым советским гражданином Андреем Васильевичем Ухваткиным, прошелся по залу и склонился, присоединяя тоненькие проводки магнитофона к самодельной батарее. И вот уже под каменными сводами послышался голос незабвенного Розенбаума:
— Бред! — сказал прокуратор, подпирая сильной полной рукой не менее полную щеку. — Спектакль, и я в нем римлянина играю! Проснуться бы, мужики!
— Проснешься, — мрачно пообещал Софоний. — Откроешь глаза, а гроза снова принесла со Средиземного моря прохладу, в беседке твой верный стукач Афраний со свежей информацией отирается, Вителий очередной приказ прислал…
А песня все набирала обороты. Умел этот негодяй, питерский бард Розенбаум, дергать чувствительные казачьи струнки, умел и дергал за них, подлец!
— Выключи! — неожиданно зло потребовал прокуратор и даже хлопнул ладонью по столу. — Выключи, и так уже всю душу наизнанку вывернуло!
Мардук пожал плечами и тронул белый сенсор магнитофона. Под каменными сводами воцарилась мрачная гнетущая тишина.
— Уж лучше бы мы все тогда в пустыне полегли, — сказал прокуратор. — Когда на караван кинулись. Хоть не среди ковыля да полыни, а все-таки с честью б легли!
— И то верно, — сказал Мардук, хмуро посмотрев на край стола, за которым сиротливо съежился Гладышев. — Картишки раскидывали вместе, а выигрыш один сгреб!
— Ладно, — с напускным равнодушием сказал прокуратор. — Учиться человек мечтал! Он ведь эти деньги не пропил, по шалманам не раскружил — в Грецию человек подался, новым Фидием себя возомнил.
Новоявленный Фидий попытался возразить, но прокуратор его остановил, подняв вверх руку.
— Дикси, — сказал он. — А то ведь ребята и осерчать могут. Сиди, Степа, и помалкивай в тряпочку. Или как тут в Иудее говорят, смотри в хвост ишака.
— Так что делать будем? — упрямо продолжал брать быка за рога Софоний. — Надо все-таки определяться, сдаем мы нашего Митрофана Николаевича или все-таки попытаемся его спасти от местного народного гнева?
— С историей не поспоришь, — задумчиво пощипывал бородку колдун и прорицатель Мардук. — Сам говоришь, нельзя историю менять. Это ведь что тогда получится? Крещения на Руси не случится, манифеста коммунистического не будет, революции тоже не будет… А что будет?
— Да кто её знает? — с душевной легкостью признался Софоний. — Главное, мы скорее всего исчезнем. И таким образом парадокс будет устранен.
— Ты погоди, погоди, — сказал задумчиво Мардук. — Если мы все исчезнем, значит, и распинать некого будет? Кого иудеи тогда на крест пошлют, если нашего Митрофана Николаевича не будет?
— Свято место пусто не бывает, — брякнул Гладышев.
— Вот и я говорю, — упрямо продолжал развивать свою мысль Мардук. — Если с нашим исчезновением ничего в этом мире не изменится, то зачем же нам исчезать?
— Но тогда придется нашего Николаича распинать, — исподлобья глянул прокуратор. — Иначе ведь не получится. Или одним жертвовать, или всеми.
— А как в святой книге говорилось? — почесал подбородок Мардук.
— По книге — распяли, — неохотно принялся вспоминать прокуратор. — Помню, римский воин ещё его под ребро копьем кольнул, чтобы не мучился. Во-от. Повисел он на кресте и начал кричать, мол, лама, лама, лама самахвани! Отца небесного стал призывать, значит. Потом его ученики украли и в пещере спрятали. Приходят, нет никого, только тряпки окровавленные лежат. А на третий день он им и объявился. Ухожу, говорит, обратно на небо, а вы тут до второго пришествия мучайтесь![18]
— Интересный сценарий, — задумчиво пробормотал хозяин мавзолея. — А главное, придумывать ничего не надо!
— Ну, ну? — поощрил раздумья жулика прокуратор. — Я вижу, у тебя уже план созрел? Давай делись мыслями с народом!
Мардук принялся суетливо наливать в чаши густое фалернское вино.
— Какие там мысли, — сказал он. — Наметки одни. Выпили, разумеется, за отсутствующих. Включая книжника Анну. Все-таки, как образно заметил однажды по подобному случаю один американский президент, был книжник, конечно, сукин сын, но ведь их сукин сын, куда скитальцам времени от него было деться?
— Нет, — хмуро сказал Софоний. — Интересная штука все-таки жизнь. Гоношишься, прикидываешь, свое урвать стремишься, а где-то уже все взвешено, измерено и определено. Прямо менел, текел, фарес! А ведь в конечном счете во всем случившемся мы сами и виноваты. Не засуетились бы тогда, не побежали на Меловую, так ничего бы и не случилось. Митрофан Николаевич так бы и секретарствовал, Феденька на пенсию ушел бы, Семен бы детишек учил разумному, доброму, вечному, а в свободное время аллеи Бузулуцка украшал. И предательства никакого не было бы, не проявилось бы подлое нутро Волкодрало!
— Ты говори, да не заговаривайся, — хмуро шевельнул пальцами с перстнями прокуратор. — На пенсию он меня уже отправил. Да мне только пальцем шевельнуть…
— Верю, Феденька, верю! — вскричал караванщик. — Только ты сам недавно говорил, что одна у тебя заветная мечта!
Прокуратор, апоплексически сопя и массируя затылок, прошелся по залу.
— Сидим, как упыри! — ненавистно сказал он. — Надо же, до чего все дошло — на улице вместе показаться не смеем! Сразу в заговорщики запишут, скажут, тайный комплот плести затеяли.
Остановившись перед хозяином мавзолея, прокуратор властно кивнул:
— Давай, Мардук, или как там тебя по-нашему, выкладывай. Что надумал.
И, ни к кому особо не обращаясь, посетовал:
— У жулика голова завсегда иначе работает. Потому и планы такие дерзкие, что они от стереотипов и обыденности уходят.
Глава шестнадцатая,
Вот так порой и бывает — пойдешь по шерсть, а вернешься стриженым.
В соседней камере продолжал догуливать свои денечки разбойник Варрава, и надо сказать, что так аппетитно он их догуливал, что Иксус ему завидовать начинал. Сразу было видно, что бандит своего ремесла не опозорит. Ореол героичности витал вокруг Варравы, и ореол этот отнюдь не казался краденым. Поэтому к нему и липли женщины, буквальным образом из камеры не вылезали. Женщины, вино, опий, жареная баранина, бананы и финики — голова кружилась от запахов и происходящего.
А около камеры Иксуса только ученики его толпились и жаловались, что не стало учителя — и сразу подношения закончились, хорошо ещё у Иуды деревянный его ящичек отняли, там тридцать денег серебром оказалось, видно, столько он за предательство и получил. Ученики слаженно пели молитвы, но песнями сыт не будешь, а тем более пьян. А хотелось, хотелось выпить, чтобы грустные мысли хотя бы на время отогнать.
Один раз приходил книжник Анна, пытался поговорить, но Иксус к нему как повернулся спиной, так и просидел весь визит неприятеля, сгорбленными плечами выказывая тому неприязнь и недоумение.
— Ну и глупо! — сказал книжник. — Это ведь история уже, большая история, а ты косоротишься. Я ведь не о тебе, я о мире думаю!
Вот ведь как бывает, о мире человек думает, потому и ломает бездумно и беспощадно единичную человеческую судьбу. Лучше бы эти благодетели думали о людях, быть может, тогда бы и судьба мира куда более счастливо выглядела.
18
Упрощенное повествование, но и из него видно, что почитывал начальник бузулуцкой милиции Библию, почитывал, хоть и в рядах партии состоял!