Где-то далеко прошли сторожа с колотушками, свежий порыв воздуха со Средиземного моря на последнем издыхании докатился до городских стен, на мгновение освежил лица людей и угас.
И тогда между оливковыми деревьями вспыхнули желтые огоньки. Гиены по своей натуре звери очень любопытные, потому они и не преминули поинтересоваться: а что это вы здесь, на Голгофе, делаете, люди добрые? Какую пакость замышляете в ночи?
Глава восемнадцатая,
Много таких, кто называет себя очевидцем или свидетелем. Если их слушать, история приобретет такой вид, что больше будет похожа на фантастический роман. Поэтому к очевидцам надо прислушиваться с осторожной внимательностью, вычленяя из их слов явный вымысел и с сомнением относясь к тому, что считается правдой.
Взять, например, Гомера. Ребенку ясно, что дал автор волю фантазии. Все эти циклопы, Цирцеи, русалки, Сциллы и Харибды, несомненно, являются порождением авторского буйного воображения. Хитроумный Улисс прожил куда более бедную событиями жизнь, нежели это описывает Гомер, хотя для тех лет все, что он испытал, не так уж и мало. Но искать пещеру циклопов или остров, на котором проживала злопамятная и зловредная царица Цирцея, дело глупое и безнадежное. Вместе с тем, не обратись к творчеству Гомера небезызвестный исследователь прошлого Шлиман, мы бы и сейчас считали город Трою сказочной легендой — где же это видано, чтобы из-за женщины, пусть даже писаной красавицы, разгорелась жестокая и беспощадная война? Или у греков это была единственная красавица? Но Шлиман усомнился, и правильно сделал: Троя была открыта, отрыта, и теперь мы куда больше знаем о древних греках, чем до его раскопок.
А теперь посмотрим внимательно на творения евангелистов. Скучно излагают и точно. Прямо социалистический реализм какой-то. И это убеждает, что событие и в самом деле имело место. Распяли мужика. Если по нашим современным законам судить — так вообще без вины.
Но вместе с тем надо сказать, что событие все-таки было историческое. И многие, в том числе евангелисты, это понимали. А потому и приукрашивали немного. Ну, не сказки ради, а только для того, чтобы свою роль, может быть, самую малость приукрасить. Поэтому сразу надо отделить зерно от плевел — распяли человека, это было, но все остальное — легенды.
Пришло время всю правду рассказать.
Тем более что распинали все-таки нашего современника. Может, и не самого лучшего, не ум, честь и совесть, как это обычно говорили на съездах, но и не самого худшего. По крайней мере Митрофан Николаевич по всем анкетным данным был чист, смело писал — нет, не был, не привлекался, не состоял.
Это только кажется, что на смерть за свои убеждения идти легко и радостно. Придумано это разными борзописцами в кабинетной тиши. А вот если бы этого борзописца да с крестом на спине заставить шагать в гору да ещё при этом время от времени покалывать его остриями копий, то сразу он и поймет, что жизнь человеку дается один раз и прожить её хочется. Очень хочется эту самую жизнь прожить от начала и до конца.
С утра Иксус Крест чувствовал некоторое беспокойство. Предчувствие у него было нехорошее. Так он себя чувствовал обычно, когда его вызывали на заседания бюро обкома партии: знал, что на этом бюро его обязательно шворкнут, только ещё не догадывался — за что. В отличие от благословенных бузулуцких времен здесь он уже догадывался, что шворкнут его обязательно, даже знал примерно, за что, только одним вопросом и мучился — когда?
Разбойник в соседней камере повеселел, не иначе ему о помиловании объявили. Уже с утра и мурлыкал себе что-то немелодично под нос, попросил охранников Иксусу вино в камеру передать, остатки пиршества, а с ними и трубку, диковинно выгнутую, а с ней и кисет с пряно пахнущей смесью.
Искус Крест чиниться не стал — выпил, обстоятельно закусил и уже с некоторым благодушием разлегся на грязной соломе. С опаской взял в руки гнутую трубку, повертел её в руках и отложил, потому как всегда был некурящим. Полежал ещё немного, потом снова потянулся за трубкой, повертел её в руках. Конечно, оно, курение, для здоровья и жизни несомненный вред, только сколько той жизни осталось? Как говаривал первый секретарь Царицынского обкома партии товарищ Калашников, в жизни все надо испытать. А наказы партии и её вождей для Митрофана Николаевича всегда были приказом, поэтому он посидел ещё немного, потом набил трубку смесью из кисета и попросил у стражников огонька.
И в простоте своей не знал бузулуцкий партиец, что курит он отнюдь не вирджинский табак и даже не моршанскую махру — гашиш первосортный был в кисете.
Еще в лечебнике китайского императора Шен Нуна, который был написан в 2737 году до нашей эры, о гашише говорится как о средстве от кашля и поноса. Кроме того, он использовался и как обезболивающее средство при хирургических операциях. И тут надо сказать, что в руки Иксуса этот самый гашиш попал как нельзя вовремя, потому что не успел он докурить трубку до конца, как за ним пришли. А кому, как не человеку, которого собираются казнить, более других требуется обезболивание? Надо сказать, что к тому времени, когда двери камеры прощально распахнулись, Иксус уже находился в состоянии прострации, а на лице его стыла характерная улыбка, которую можно было принять даже за презрение к смерти, так своевременно она загуляла на лице первого секретаря, волею случая ставшего бродячим проповедником и за то угодившего на крест.
Впрочем, крест Иксус нести категорически отказался. Дерзким он стал, накурившись.
— Вам надо, вы и несите! — независимо сказал он. — Не царское это дело — кресты на Голгофу таскать!
— Признался! — загудели в толпе. — Слышали? Царем он себя назвал!
— Молодец, — сквозь зубы пробормотал прокуратор, который по случаю казни был в своем знаменитом белом плаще с алым подбоем. — Хорошо держится, в аккурат для легенды!
Первосвященники растерянно озирались, видно было, что никому из них крест нести не хотелось. И неизвестно, кому этот крест пришлось бы тащить, если бы не услужливый Симон Киренеянин, который понимал, что вокруг него сейчас творится история, и который в эту историю очень хотел попасть.
— Я понесу! — громко вызвался он.
Тьма стояла над городом Иерусалимом.
Низкие тучи наползали со стороны Средиземного моря, и у горизонта уже что-то громыхало раскатисто и протяжно. Было душно.
После гашиша и от невыносимой духоты хотелось пить. Сохли губы, и их то и дело приходилось облизывать, но это почти не помогало, а просить пить у тех, кто тебя собирается распять, Иксус считал невозможным.
Двое разбойников, согнувшись под тяжестью крестов, брели на Голгофу. Следом шел Симон Киренеянин, а за ним налегке шагал Иксус Крест. По сторонам он не смотрел — то ли полностью углубился в себя, то ли, наподобие небезызвестного фон Денникена, вспоминал будущее, а скорее всего не хотелось ему видеть окружавших его любопытствующих' иудеев и злорадствующих первосвященников. Нашли развлечение!
— Поторопитесь! — сухо сказал прокуратор, который в представлении, устроенном на Голгофе, тоже ничего интересного не видел. Да что там говорить! Ничего приятного лично ему это не сулило, хоть он и умыл символически и даже в самом прямом смысле свои руки после неправедного и несправедливого Решения, принятого под нажимом Волкодрало. — Не дай Зевс, гроза вот-вот начнется! Промокнем все!
Сказал и даже оцепенел от неожиданности. Гроза! Как Тогда, на Меловой! Тогда тоже было принято политически верное, но все-таки неправедное решение. Как сейчас! И гроза! Гроза!
Двух разбойников уже вздернули на кресты и вкопали эти кресты в каменистую почву Голгофы. Разбойники, как и полагалось, громко стонали. Так громко, что прокуратору начало казаться, что он играет в каком-то любительском спектакле. Сейчас закроется занавес, и из темного зала раздадутся бурные аплодисменты, переходящие, как водится, в овации.