— Кода как, — грустно говорю я, опустив глаза, — В дни как сегодня, моя девочка может выйти на улицу. Но чаще ее преследуют жуткие мигрени.
Моноган вежливо кивает, якобы понимая мое горе, но его следующая фраза четко дает знать, что он нас раскусил.
— Я слышал, вы устраиваете бал в честь ее шестнадцатилетия?
— Я пригласила лишь немногих друзей. Ребенку надо отвлечься от болезни.
Стараюсь говорить четко, уверенно, с нотками трагизма, но выходит как-то очень слабо. Моноган словно питается моим страхом, получая от этого неимоверное удовольствие.
Некоторое время после моей последней фразы мы стоим молча. Я надеюсь, что Моноган откланяется и уйдет, но он лишь продолжает сверлить меня своими глазами.
— Позволите представить вас моей жене? — наконец говорит он.
Все мое тело вздрагивает, но права отказаться у меня нет. И вот я иду к краю площади, где нас ждет коляска с самой худой женщиной, которую я когда-либо видела. Опалые щеки, круги под глазами. Невообразимо мерзкий чепчик, плохо скрывающий отсутствие волос. Госпожа Моноган явно больна. Вот от чего этот человек купился на уловку Амелии — он знает горе болезни. И вот почему мы теперь влипли сильнее некуда — такие люди не прощают розыгрышей.
Мы с женой Моногана обмениваемся приветствиями. Немного говорим о погоде и детях, которых у Моноганов, кстати, нет. Но мы говорим о моих. Этого достаточно. Когда же госпожа Моноган просит ее извинить, ее муж отводит меня от коляски с больной.
— Графиня, — тихо говорит он, — Я всегда держу обещания. До выплаты долга у вас осталась неделя. Но сегодня я хочу предложить вам и другой выход.
По моему телу бежит дрожь. Но я молчу, ожидая слов этого человека.
— Моей жене очень понравились ваши волосы, — продолжает Моноган, — И я прощу ваш долг, если вы отдадите их нам.
— Мои…волосы?
— Да. Моей жене нужен парик, — холодно чеканит Моноган.
Я благодарю его за предложение, прощаюсь и молю луну, чтобы мой план удался.
Амелия и "мужчины"
Амелия выходит из книжного с новой книгой в одной руке и Гербертом Бретинским в другой.
Возле магазина Герберт протягивает моей падчерице еще какой-то томик. Та краснеет. Улыбается. Отказывается, но потом все же берет его.
После чего Герберт целует Амелии руку, садится на коня и, помахав на прощание, уезжает.
Я наблюдаю за всем этим из кафе напротив. Денег есть только на чашку чаю, но это не важно, когда у Амелии столь хороший день.
— Маменька! — присоединяется ко мне падчерица, — Надеюсь, вы не слишком долго ждали меня?
— Все хорошо, Амелия, — устало говорю я, умалчивая об инциденте с Моноганом, — Но нам действительно пора. До Хилсноу сорок минут пешком, и скоро будет темнеть…
Амелия все понимает, мы расплачиваемся и быстро выходим на дорогу к поместью.
— Я видела тебя с юным графом Бретинским, — говорю я, удостоверившись, что мы наконец одни.
— Да, Герберт подарил мне томик своих любимых стихов! — гордо показывает мне книгу Амелия.
— Стихи — почти любовное признание, — открыто говорю я.
Амелия краснеет.
Остальное не должно меня интересовать, но все же я спрашивают.
— Амелия, тебе нравится Герберт?
Падчерица смотрит на меня, потом на книгу в руках, и лишь затем отвечает.
— Он славный мальчик. Когда мы были детьми, и наши мамы еще были живы, Герберт часто приезжал к нам в Хилсноу. Мы много играли вместе. Помню, я упала с большого дуба, что стоит у конюшни. Было очень больно. И Герберт помог мне добраться до дома, а потом навещал, пока не зажила моя сломанная нога. Тогда он много читал мне, и, надо признаться, его голос всегда успокаивал.
— Что он нравился тебе как друг, я уже поняла, — спокойно ответила я, — Но как насчет Герберта сейчас?
Амлеия внезапно хихикает.
— Маменька, сейчас Герберт, конечно, все так же мил. Но мне нравятся иные мужчины.
— Какие же например? — приподнимаю я бровь.
— Ну, помните помощника нашего конюха Льюка — юного Ганса.
Помню ли я Ганса? О да… Гора мускул, отличной мужской плоти и тестостерона. Будь у меня деньги, непременно заказала бы этому конюху специальный костюм, для чистки конюшни. Что-нибудь облегающее, черное, кожаное… Но Амелии об этом знать не обязательно. Поэтому я лишь смеюсь.