О, князь ведь понимал, что перед лицом человеческой мудрости все это было безумием. Но он уже не боялся человеческой мудрости, не хотел ее. Мир, тот, какой был раньше, рушился. Пускай падает, пускай разбивается до последнего камня. Тьма над бездной чревата. Она родит. Надо с бесстрашием ждать.
3. Начало романа
Что в мире не все благополучно — об этом князь догадался еще там, в Париже. Он выздоравливал тогда. Мог уже гулять один. В душный летний вечер, изнемогая от безотчетной тоски и спутанности мыслей, которые все еще не оставляли его, брел он среди чужой и страшной толпы по улице Lafayette. Кругом были лица. Много лиц. Преимущественно женских. Резко впивались в его мозг безволосые черно и тонко проведенные брови… синяя тень у внешнего угла глаза… колючие ресницы… алое сердце на том месте, где должен быть рот… Устав глядеть на лица, он опустил глаза и тогда увидел мелькание ног. Женских ног в туфлях на высоком каблуке и в розовых облегающих чулках.
«Отчего это ноги у них у всех такие похожие?..» — с тоской подумал князь. И опять перевел глаза на мелькание лиц. «Лица тоже похожие…» И вдруг ему показалось…
— Впрочем, длилось это всего секунду — ему показалось, что кругом движутся не люди. Конечно, в известном смысле их можно было назвать людьми. Но только в известном. Чего-то в них явно не хватало. Самого, может быть, существенного Того именно, чего всегда недостает в точно выполненной копии гениальной картины. Это были как бы механические люди, «роботы», о которых он читал в газетах. И вот, когда ему показалось это — тут-то глаза его и упали на освещенную витрину магазина. Там, среди яркой пестроты подушек, сидела прелестная маленькая женщина. Ростом она была не больше грудного ребенка. Три пушистых золотых локона — один надо лбом, два других около ушей — окружали нежное личико. Сильно декольтированный бюст выходил из складок широкой юбки. Она была бы обыкновенной диванной куклой, если бы не продолговатые, удлиненные синей тенью, косо, мимо князя смотревшие глаза. Совершенно живые между двумя неправдоподобными взмахами нарисованных ресниц.
Сначала князя просто поразило, что эта маленькая женщина одна, среди более или менее удачных подобий людей, была подлинно живой. Он стал в нее вглядываться. Такого лица ему никогда не случалось видеть. Несмотря на внешнюю красивость, оно отталкивало. Пугало каким-то внутренним, очень хорошо и тщательно спрятанным безобразием. И чем дальше он смотрел в это лицо, тем яснее становилось, что в нем, именно в этом, спрятанном за его красивостью, уродстве была разгадка всему: его ночным кошмарам, тоске, которая его давила, монмартрским кабакам, дансингам, джазу, ужасам последней войны, большевикам, бессмысленной смерти его жены и маленького сына, словом, всему, что своей пугающей нелепостью сводило его с ума.
И еще он понял, что кукла, хотя и живет, но не собственной, а чужой, таинственным образом заимствованной жизнью. «Она кого-то высосала, как вампир», — подумал он, с содроганием глядя на ее кровавый чувственный рот.
Он не помнил, как отошел от витрины, как вернулся домой. Там он больше не видел ее. Он уехал. В сущности, теперь для него было ясно, что именно от нее-то он и бежал, хотя тогда ему казалось, что он бежит от мигающих огней световых реклам и от призрачно скользящих автомобилей. Но здесь — и этого князь, как ни старался, объяснить себе не мог — здесь, выйдя с вокзала, в первой же витрине первого попавшегося ему магазина, он опять увидел ее. Он не мог быть обманут случайным сходством. Это точно была она. Ее глаза и рот он узнал бы из тысячи. Трудно сказать, что именно он при этом ощутил. Может быть, даже радость: ту последнюю радость, которая, наверно, бывает у самоубийц. «Ну что ж? Значит, судьба!» — сказал он почти вслух. Он принял эту встречу как неизбежное. Он сразу почувствовал, что кукла… Нет, не кукла, но та чужая жизнь, которую она в себе носила, вошла в него, сделалась частью его собственной жизни.