— Родители погибли в авиационной катастрофе. Жена, вернее, бывшая жена, она развелась с ним сразу после приговора суда.
— Я спросил вас, из какой он семьи.
— Виноват, Юрий Владимирович. Отец Ельцова — полковник, военный инженер, мать — театральный художник. Они погибли, когда Ельцов учился в седьмом классе, его воспитывал дядя, сотрудник уголовного розыска, сейчас он — полковник в отставке.
— Семья хорошая. Кто его жена?
— Она окончила иняз, работает в НИИ Внешторга. Отец — Патолин Павел Николаевич, замминистра внешней торговли.
— Значит, развелась, опасаясь за карьеру отца?
— Нет, у них уже давно были натянутые отношения.
— Когда Ельцов возвращается?
— В мае.
— Где он отбывает срок?
— В Карелии.
— Думаю, вы знаете, как его использовать?
— Так точно.
— Но мы слишком увлеклись этим журналистом, давайте перейдем к делу.
После отъезда Михеева Андропов поднялся в кабинет, сел за стол и еще раз внимательно прочитал справку. Она понравилась председателю, люди Михеева все делали правильно. В активной разработке находились почти все столпы московской торговли, темные дельцы, связанные с Трегубовым, а через него с самим Гришиным. Особое внимание уделялось семье Щелокова и его окружению. План предстоящих опермероприятий напоминал разработку для авантюрного романа. В документе фигурировали миллионные суммы, килограммы золотого песка, раритетные ювелирные изделия, необработанные алмазы. В справке были закодированные фамилии генсека, Суслова и других членов Политбюро.
Михеев сделал очень много. Андропов не зря доверял ему. Именно тогда, еще подполковнику Михееву, он поручил опеку над старшим сыном от первого брака Владимиром, ставшим уголовником. Михеев вытащил его из тюрьмы, пристроил на работу в городе Бельцы и всячески заботился о нем. Организовал его лечение от цирроза печени. Именно Михеев похоронил его старшего сына. Поэтому председателя КГБ и заинтересовала история с арестованным журналистом. В ней он проследил параллель с судьбой Владимира. Мысли о покойном сыне, о том, что он, отец, будучи на вершинах власти, практически предал его, болью отозвались в сердце.
Андропов спрятал документ в сейф, лег на диван, прислушиваясь к боли, которая, словно живая, зашевелилась в нем.
Михеев приехал на Лубянку, вызвал полковника Баринова.
— Виктор Антонович, что у нас по Ельцову?
— Пока ничего, сидит, — усмехнулся Баринов.
— Что значит — ничего?
— Источник, сориентированный оперчастью учреждения, имел с ним несколько контактов. Источник сообщил, что Ельцов, вернувшись, собирается вплотную заняться людьми, посадившими его, и что у него для этого есть определенные возможности.
— Он сказал, какие?
— Нет.
— Разработайте план опермероприятий, связанных с Ельцовым. Нужно, чтобы мы направляли его ненависть. И не только направляли, но и активно помогали ему. Мы должны по-умному использовать его втемную.
Карельская АССР. ИТК-14. Май 1982 года
— А вещи твои где, Ельцов? — осклабился прапорщик на вахте. — Ходка первая?
— Первая, прапорщик. — Юрий сказал это без привычного слова «гражданин» и разрешенного уже шесть часов назад обращения «товарищ».
— Значит, в приметы веришь. Ничего с кичи на волю не берешь. Ну, давай, счастливо тебе.
Зажужжал электропривод, и дверь открылась.
«Выходи с левой ноги», — прозвучал в памяти совет соседа по шконке. Ельцов немного замешкался на пороге и сделал первый шаг на волю с левой ноги. За спиной лязгнула запертая дверь. Какого она цвета? Новая или старая? Свежеокрашенная или облезшая?
Он никогда этого не узнает. Пахан на зоне, Петро, прощаясь, сказал ему:
— Ты, Юрок, как на волю ступишь, иди, не оглядываясь, до первого угла.
— А если угла не будет?
— Все равно не оглядывайся. По первой ходке это самая надежная примета. Оглянешься — считай, снова попал на кичу.
И он пошел.
Первый шаг!
Второй!
Третий!
Ельцов быстро шагал по утрамбованной ногами зеков и колесами автозаков дороге. Вдали зеленел лес, правее отсюда было видно озеро, а на его берегу поселок. Там его должны ждать.
Господи! Какое солнце теплое. И яркое. И синь над головой, и кучки облаков. Он же видел это вчера, и позавчера, и год назад. Но почему-то из зоны небо казалось маленьким, как лоскут, а солнце было похоже на желтое пятно на нем.
Даже воздух за колючей проволокой совсем другой, пряный и пьянящий.
Два года. От звонка до звонка.
Урки на зоне смеялись: «Такой срок на параше просидеть можно».
И удивлялись, как с 206-й и таким малым сроком его отправили на усиленный режим, хотя с такой статьей люди обычно попадали на «химию».
Два года честно отработал на пилораме, вкалывал по три смены, как все «мужики», и, получив расчет в финчасти, вышел за зону, имея в кармане сорок четыре рубля.
Вещи его, конечно, пропали, и шел он по дороге в синей арестантской робе и тяжелых казенных ботинках. Волосы немного отросли, и он был похож на солдата-новобранца. Ельцов шел быстро, но усталости не чувствовал. Ему хотелось как можно скорее уйти подальше от ИТК. По случаю воскресного дня дорога была пустынной. Колония выполнила план первого квартала, поэтому в мае были разрешены выходные дни.
Поселок показался внезапно. Дорога, поля и сразу же вросшие в землю деревянные дома со ставнями и наличниками на окнах. Улица была продолжением дороги, но все-таки это была улица, с деревянными, пружинящими под ногами, тротуарами.
Недовольно залаяла собака за забором. Звонко закричал пацан:
— Зек идет! Зек идет!
Распахнулась калитка, появился здоровенный мужик лет сорока в рваной тельняшке и потерявших цвет брюках, заправленных в рыбацкие сапоги.
Он достал из кармана пачку «Памира», прикурил и спросил:
— Откинулся, что ли?
— Откинулся.
— На станцию?
— Вроде того.
— Закуришь? — Мужик протянул ему мятую пачку.
— Спасибо! — Юрий прикурил, глубоко затянулся.
— Вот что, парень, — рыбак, прищурившись, посмотрел на Ельцова, — вот что я тебе скажу по душе. Ты, как на станцию придешь, буфет обходи. Там всегда кто-то из ваших откинувшихся кантуется. Не пей, если обратно попасть не хочешь.