Эти ее слова и плач довели его злобу до последней степени. Он начал кричать, ругаясь скверными, злобными, бессмысленными словами, которые, как кипяток, обливали и жгли его самого, и потом, совсем ошалев, страшный и бледный, размахнулся и, скрипнув зубами, ударил ее кулаком по лицу.
Она ахнула и упала на бок, закрывая лицо руками. Он ударил ее еще.
Она вскочила и закричала вдруг пронзительно, дико, жалостливо, и страшно:
— Бей… бей, бей!!! Бей, разбойник… бей! На, бей… сюды бей… до смерти… на, на, на!
VII
Дух злобы захватил их своими цепкими щупальцами и все больше овладевал ими. Оба они обезумели. Он бил ее, рыча одно и то же: «А-а, ты орать! А-а-а, ты орать!» — и был страшен, а она, вся белая, как мел, с осунувшимся лицом, по которому текла кровь, с вытаращенными, точно как от страшного, смертельного испуга глазами, с пеной по углам большого, с посиневшими, почти черными губами рта, была страшнее его.
Она не защищалась и не сторонилась от ударов. Она с диким отчаянием и злостью лезла на них, крича:
— Бей!.. Бей, бей!.. До смерти бей, злодей!..
Несколько раз он сшибал ее с ног. Она падала, стукаясь обо что попало, и снова, вытянув перед собой руки, лезла к нему и кричала опять-таки все одно и то же:
— Бей, бей, бей!..
Этот ее крик: «бей, бей, бей» — подбодрял его, точно уставшую лошадь удары кнутом. Он бил, нанося ей беспощадные, ожесточенные удары, рыча:
— Ты орать! Ты орать! Врешь… врешь, сволочь упрямая!..
Наконец, она обессилела и свалилась на пол ничком, хрипя и корчась, точно в падучей. Он постоял над ней, тяжело дыша, дожидаясь, не закричит ли, и, видя, что она не встает, сказал, скаля зубы:
— Что, сволочь, дождалась?.. Будешь, а?..
— Бу-бу-буду! — прохрипела она, не поднимая головы. Он скрипнул зубами и ударил ее ногой.
— Бе-е-е-ей! — как овца, проблряла она.
Он дико и подло выругался, плюнул на нее и, ударив еще раз, вышел из избы, хлопнув за собой изо всей силы дверью.
Он сошел с места и остановился около круглой, сделанной из березовых прутьев посреди двора кормушки для скотины и, схватившись левой рукой за край ее, весь трясся частой и мелкой дрожью… Так простоял он минут пять, тяжело дыша и слыша, как в груди колотится и стукает сердце.
Злоба мало-помалу стихла, и вместо нее острая, тяжелая скорбь внезапно охватила его. Он почувствовал вдруг, что в его сердце точно кто-то тычет шилом. Оно мучительно заныло и забилось еще шибче.
Ему стало жалко жену, а пуще жалко самого себя, и он хотел было возвратиться назад в избу, но вдруг точно кто-то схватил его сзади и шепнул про то…
Он застонал, как от физической боли, и представил себе ясно, во всех подробностях, как его жену обнимал и мял какой-то чужой, здоровый мужик.
Эта страшная, мучительная для него картина доставляла ему нестерпимую муку. Он почувствовал опять, что ему в сердце кто-то тычет острым шилом, а перед глазами стоит и не отходит картина во всей своей ужасающей для него правде.
«Вот, небось, натешился-то! — думал, он, облизывая пересохшие губы. — Вот, чай… а она-то, небось, не давалась сперва для прилику, а потом, чай, ослабла, побелела, небось… глаза закрыла, руки расставила… О-о-о!.. Целовал, небось, ее в губы… „Милая, хорошая, такая, сякая, ничего, мол, не бойся?!“ А она, сука, и рада!..»
Дикая, звериная злость опять охватила его. Он вдруг, как-то неожиданно для самого себя, заплакал и начал ломать кормушку…
— А, так ты вот как! — рычал он, с плачем выдергивая из навоза колья и швыряя их. — На вот тебе!.. На кой мне чорт все нужно! Покажу я тебе… покажу я тебе, сволочь!..
— Убью! — закричал он вдруг на весь двор, обернувшись лицом к двери в избу. — Зарежу! Со свету сживу!..
Он схватил стоявшие около моста вилы и начал тыкать ими в стену избы, крича:
— Убью!.. Убью, сволочь!.. У-у-у, вот тебе!.. Вот тебе! Вот тебе!
Он бесновался в дикой злобе и не видал, как на него в дверях из калитки стоит и смотрит сынишка Спирька, прибежавший домой с улицы поесть. Он увидел отца, увидал его лицо и, перепугавшись, стоял и глядел, как он, ругаясь и плача, тычет вилами в стену.
— Тятька, — наконец, негромко крикнул он, — а, тятька!..
Отец не слыхал.
— Тятька! — закричал он шибче и вдруг заплакал. — Тятя… что ты?..
На этот раз отец услыхал, обернулся, увидал его и выронил из рук вилы.
Он сразу опомнился, взглянул на Спирьку, и нестерпимая, какая-то мучительная скорбь и жалость к самому себе охватила его душу. Он обтер рукавом глаза, нагнулся, делая вид, что сморкается, и, обернувшись потом к сынишке, сказал: