Грянули великие катастрофы — и вс-се гиганты вымерли, а на Земле рас-сплодились отродья крыс-с. Ваши предки, человек!
Но и мы, нааги, выжили в великих катаклизмах. Затем появились новые разумные рас-сы. Но влас-сть над миром оставалас-сь в наших руках! Мы! Ес-сли бы не с-существа, которых вы называете богами,— так было бы и посейчас! Но вы, возомнившие о себе крыс-синые отродья, решили, что мы уже отжили свое и боги, пришедшие с-со звезд в наш мир, поддержали вас-с! Ибо эти проклятые с-существа, которых вы зовете Богами Света, обличьем были с-схожи с вами! И нас-с извели почти на нет, наших гордых богов и защитников, и с-самую рас-су наагов! Но я вот что с-скажу тебе, Конан! Ты с-силен и могуч, и ум твой — отнюдь не ум дикаря, хотя ты и дик обличьем! Ты — один из лучших с-среди с-своей расы! Но что с-стоите вы перед нашим умом, нашими способностями, нашими древними знаниями?
— Да будь ты хоть трижды мудр и сведущ в колдовстве,— воскликнул Конан, в гневе воздев свой иззубренный топор,— вся твоя волшба ничего не стоит перед силой моей руки и разящим металлом! Дуум узнал это! Перед смертью!— Взгляд его синих глаз не предвещал ничего хорошего. Будь перед ним хоть сам Сет — и это не остановило бы варвара, готового ринуться в бой.
Но змей, похоже, не собирался воевать с Конаном. Он примирительно поднял свою длинную, тонкую конечность, и киммериец заметил, что на его кисти всего три пальца.
— Ус-спокойся, Конан,— прошелестел нааг.— Я не желаю тебе зла. Вс-се это было давно. К чему вс-споминать прошлые обиды? Мы, нааги, теперь умирающая раса. Я признаю вашу победу над нами, люди. И не с-собираюсь воевать в одиночку против ваших множес-ств. А лично к тебе, о храбрый киммериец, я питаю лишь с-самые добрые чувсства. Ведь это ты пробудил меня от оков магического с-сна! Твоя ус-слуга воис-стину не имеет цены! Я щедро вознагражу тебя, Конан, клянусь Сетом! Ибо я знаю прямой путь к нес-сметным с-сокровищам грифов, лежащим в великих Рипейских горах с допотопных времен!
На самом отдаленном краю ойкумены высятся крутые угрюмые горы, именуемые Рипами. И где-то в этих серых неприступных вершинах, покрытых вечными льдами, берет исток река Джаих, зарождаясь у самого обиталища сурового бога Борея — Аквилона. Бурным, пенистым потоком несется Джаих по горным долинам и, наконец, на просторах обширного всхолмленного плато, по которому бродят стада диких зверей и кочуют неведомые хайборийцам народы, встречается он с полноводной Рангхой, и они несут свои воды вместе туда, где о дикие скалы бьется грозным зверем море Вилайет. К юго-востоку же от Джаиха тянутся необозримые просторы Гирканских степей...
... Старый седой волк Кокбуз, нора которого пряталась в камышах у восточного берега Джаиха, забрел далеко в степь в тот жаркий, пыльный день. Надо же! Ни сайгака, ни даже зайца! Ну, хоть суслик бы высунул неосторожную голову из норы!
Охотничья удача явно изменила в тот день седому степному ветерану, чья шкура была изодрана в сотнях схваток.
Изведала она и зубы других волков, и рога степных самцов антилоп, и камчу удалых гирканцев, и удары тяжелых копыт и небольших, но прытких лошадей. Кокбуз невольно ощерил свои желтые клыки-ятаганы — немало глоток они перегрызли на своем веку! О, далеко не каждому гирканскому наезднику, осмеливавшемуся поднять на него свою жгучую плетку, удавалось ускользнуть от мести страшных зубов Кокбуза. Не брезговал он и лошадями, хотя мясо их было жестким и вонючим. Их хозяева были куда вкуснее. Им, откормленным бараниной и кумысом, не приходилось скакать на четырех ногах многие стрелка по бескрайней степи.
Именно поэтому острые уши старого волка мгновенно напряглись, а зоркие глаза зажглись хищным огнем, когда на горизонте — там, где колышущийся, подобно волнам Вилайета, ковыль сливался с ярко-синим куполом Вечного Неба — в дрожащем знойном мареве вдруг показалась черная точка, вскоре оформившаяся во вполне различимый силуэт всадника.
Зверь судорожно сглотнул пенистую слюну, закапавшую с розового языка. Степной ветер донес до его чуткого, влажного носа запах конского пота, кислой овчины, резкий дух человека, смешанный с запахом стали. Кокбуз хорошо знал этот ненавистный запах. До сих пор в непогоду — особенно голодной, вьюжной зимой — ноют его застарелые раны, как щенки угодившей в кашан волчицы. Ноют в память о жгучей ласке гирканских стрел с бронзовыми трехгранными наконечниками и о страстных поцелуях сабель, выкованных в Дамасте или Кхитае.
Сизая шерсть дыбом встала на мощном загривке волка. Кокбуз припал к земле и, слившись с лениво колыхающимся ковылем, неотрывно следил за приближающимся всадником.
Волк знал, что путники, направляющиеся к Джаиху, в этих местах держатся старой караванной тропы. Тропа эта пролегала в естественной ложбине, с юго-западной стороны которой, степь поднималась, переходя в холмистую возвышенность. Похоже, некогда, многие тысячелетия назад на месте тропы находилось древнее, давно иссохшее русло Джаиха. Но это было так давно, что никто из гирканских купцов не догадывался о том, что их путь на северо-запад пролегает там, где в былые времена, еще до того как их предки заселили степи, плескались волны древней реки. Тропа, ведущая в сторону Рипейских гор, была для гирканцев столь же древней, как Вечное Синее Небо, как солнце — светоч Огненного Бога, и многие поколения верблюдов и лошадей оставили на ней свои следы.
Одинокий всадник также двигался в этом направлении — было уже хорошо видно, как он неторопливо поигрывает камчой. Волк глухо зарычал от злобы и нетерпения и, как серая змея, заскользил к месту засады. Это было излюбленное убежище Кокбуза: часто он находил в знойные дни тень и прохладу у подножия древнего, высеченного из камня богатыря, сжимавшего в правой руке ритон и молчаливо взиравшего в степную даль. Дорога проходила как раз мимо старого кургана, на вершине которого и было установлено изваяние.
Кто и когда насыпал курган и установил идола, никто не знал, но гирканские купцы, проезжавшие мимо с караванами, обязательно оставляли подношения суровому каменному исполину. Порой то бывал кусок хорошей баранины или глиняный горшок с жирным, наваристым супом, нередко спасавшие Кокбуза от голода. Многие волки из округи пытались отбить у Кокбуза теплое местечко у кургана, но сами пошли в жертву древней статуе. Это было его Кокбуза, место, с боем отбитое когда-то у старого седого бирюка, и он никому не собирался его уступать.
Но караванов почему-то давно не было видно, и, похоже, никто больше не собирался кормить Кокбуза бараниной и супом. А путник был одинок — и это было странно. Редкий человек мог рискнуть в одиночку странствовать по Гирканской степи. Волк, впрочем, не удивился тому, а лишь занял удобную позицию в тени идола и стал терпеливо ждать неосторожного путника, готовый преподать ему урок, как опасно ездить по степи без спутников. Последний урок в жизни глупца...
Наконец одинокий всадник поравнялся с каменным исполином. Ожидания коварного хищника сбылись: путник спешился и, взяв коня под уздцы, неторопливо направился к подножию кургана, намереваясь, очевидно, отдать дань уважения святыне. Собирался ли он помолиться или просто оставить свой дар, осталось неясным, ибо в тот самый миг на грудь ему точным, стремительным броском кинулся матерый бирюк. Зловеще оскалив клыки, волк поверг наземь не ожидавшего нападения человека и теперь старался перегрызть ему горло. Конь в панике убежал далеко в степь, но Кокбуз не стал отвлекаться на него, уверенный, что и эта добыча не ускользнет от него.
Волк и человек покатились по склону кургана, сцепившись в отчаянной схватке. За поединком равнодушно наблюдали глаза древнего исполина.
Однако человек, видимо, не зря путешествовал один и мог за себя постоять. Клыки волка, пытавшегося добраться до мягкого человечьего горла, жадно клацающие, в предвкушении горячей свежей крови, неожиданно натолкнулись на сталь глухого ворота кольчужной рубашки. Парень был явно не лыком шит! Кое-как вывернувшись, человек обхватил руками волчье тулово, прижимавшее его к земле.