— Знай, Алп-Манаш, в сем священном амулете — высушенная и растертая в порошок кровь Эрлика! Коли окружат тебя враги и будет неоткуда ждать спасения, открой его и высыпь ворогам в глаза чудесный порошок!
Мысленно поблагодарив старую колдунью, Алп-Манаш, уже начавший замерзать, рванул талисман с шеи. Из порвавшейся ветхой ткани на ладонь посьшались сухие и острые крупинки. Зажав в руке горсть порошка, Алп-Манаш собрал остаток сил, в отчаянном броске настиг ухмыляющегося змея и сыпанул ему прямо в глаза священное снадобье.
— шептал немеющим языком Алп-Манаш.
Холод все больше сковывал его члены, но это не помешало ему увидеть, как перекосилась гнусная морда человекозмея и враз потухли его желтые глаза. Нааг стал заваливаться в седле, и его рука безвольно выпустила цепь, с которой так яростно рвался на свободу даир-волк.
— Ну же, ну же, волчина!— поощрительно прошептал хан.— Давай, перегрызи мне глотку! Уж лучше душа моя вселится в волчье тело, чем станет вечно служить в преисподней духу проклятого гада!
Клыки сомкнулись на горле Алп-Манаша, и он благодарно сомкнул глаза.
... Толпа сатуров с горестными рыданиями удалялась с места кровавого побоища в сторону Эврисфеи, унося с собой недвижное тело своего владыки. Кахха впал в летаргический сон, вызванный действием порошка, и никакое средство не могло его поднять. Тело спящего Каххи было заключено в зеленый саркофаг, помещено в храм Сета и торжественно провозглашено одной из главных святынь Фавнии.
... А на следующий день к месту кровавой драмы подоспели войска ашинов. Телу Алп-Манаша были возданы последние почести, а когда догорел погребальный костер, прах великого воителя поместили в бронзовую урну и на высоком берегу Джаиха возвели над ней величественный курган. Искусный мастер вырезал из камня статую Алп-Манаша, которую водрузили на могильный холм.
Прошли годы, века, тысячелетия. Доблестные ашины отразили натиск козлоногих нелюдей, чью нечестивую страну постиг вскоре гнев богов. И на месте Пана, Эолы, Эврисфеи, Сарпедона и Газула заплескалось море Вилайет.
Позже племена доблестных ашинов были разбиты новыми народами, вторгшимися в степь, и, смешавшись с победителями, они дали начало племени гирканцев. Пал Ашур, пал Ахерон, почти втрое уменьшились размеры Стигии, гирканцы вторглись в Туран и, смешавшись с его древним народом, породили новую нацию.
А в степи, там, где прежде тек Джаих, все так же глядела вдаль каменная фигура древнего хана. Курган его, размерами некогда тягавшийся со стигийской пирамидой, теперь оплыл и сгладился. Но по-прежнему приносили люди дары изваянию древнего богатыря. А порой — если приносящий дары приходил в одиночку — его настигала смерть. Ибо у кургана жил свирепый волк — и так было испокон веку.
... Образ Алп-Манаша исчез из сна Таргитая. Теперь перед его внутренним взором чередой проходили поколения волков. Он видел их жизнь как бы изнутри, глазами зверя, и в то же время познавал дух древнего воина, заключенный в тело хищника. Дух этот рвался на волю: слишком тесной ему была волчья плоть и слишком серой — волчья жизнь.
Именно воля человека вынуждала волка кидаться на путников в смутной надежде, что найдется тот, кто одолеет его, дабы дух хана наконец слился с человеческой душой.
Великим счастливцем стал бы человек, победивший волка — стража изваяния. Но, увы... Проезжие купцы знали о существовании волков-стражей и потому никогда не подходили к каменному воину поодиночке. Другие же были слишком слабы и потому становились жертвой курганного волка.
Когда подходила пора стареть, стража кургана вызывал на поединок молодой и сильный волк, Если ему удавалось победить старого ветерана, дух хана перекочевывал в новичка по наследству. Так и длилась бы эта череда воплощений страждущего духа, но вот к кургану подъехал Таргитай...
И теперь он знал, что вместе с сердцем и печенью убитого волка принял в себя дух великого Алп-Манаша.
... Исчезли волки, исчезло видение кургана, Над Таргитаем склонялось морщинистое, цвета старой слоновой кости лицо Учителя. Раскосые глаза его сощурились и почти утонули в складках кожи — Тан У улыбался.
— Дуэн Ки, мальчик мой,— послышался ласковый голос старого мудреца,— теперь в твоем сердце живет воинский дух древнего хана. Ты победишь, мальчик мой, и будешь править своей страной! И тебе поможет в этом великий человек. Ты не единожды встречал на своем пути удачу: тебя оставили в живых палачи, не тронули барсы, ты попал ко мне и победил священного волка. А вскоре тебе предстоит стать другом великого воителя, который когда-нибудь завоюет престол самого великого из королевств Запада Цени эту дружбу, Таргитай, и будь осторожен, не позволяй никому разлучать тебя с другом! Вас ждет великое будущее!
Дух Тан У исчез так же внезапно, как и появился.
... А перед внутренним взором Таргитая предстал высокий могучий мужчина. Грива черных непокорных волос обрамляла мужественное загорелое лицо, на котором выделялись глаза — ярко-синие, как купол Вечного Неба. В них светились ум, воля и невероятная отвага. Но что это? Рядом с синеглазым богатырем стоял другой гигант, лысый или бритоголовый, тощий, смуглый и крючконосый. Он был похож на стигийцев, которых Таргитаю доводилось встречать в Согарии и в Дамасте. Гигант-стигиец в упор посмотрел на Таргитая желтыми немигающими глазами, и неожиданно черты его лица расплылись, и сквозь них проглянул ужасный облик наага.
— Берегись!— закричал Таргитай синеглазому.— Это змей!— Но голоса не было. Нааг отвратительно зашипел и видение исчезло…
Таргитай проснулся.
Таргитай сравнительно легко переправился через полноводный Джаих, цепко держась за гриву своего выносливого степного коня, которому не раз приходилось пересекать реки вплавь. Ступив на западный берег Джаиха, холмистый и возвышенный, юный воин кинул прощальный взгляд назад — на восток, туда, где на тысячи лиг простиралась Великая Степь.
По Джаиху, казалось, пролегала незримая граница. Здесь кончалась настоящая Гиркания и начинались пределы Сакалибы — загадочных северных краев. Хотя знал Таргитай, что и к западу от Джаиха живут кочевники, родственные гирканцам,— вплоть до тайги, населенной дикими охотниками, но здесь близость Севера чувствовалась во всем. Не было больше необъятной ровной степи, сплошь поросшей ковылем и лишь изредка перемежавшейся небольшой грядой холмов или перелесками. С самого побережья Джаиха здесь начиналась великая возвышенность, бугрящаяся холмами, все более и более увеличивающимися в размерах и постепенно переходящими к северо-западу в отроги Рипейских гор, гряда которых уже угрюмо нависала над горизонтом.
Это не значило, однако, что ландшафт не был благоприятен для кочевания. Между холмов тут и там зеленели плодородные, сплошь поросшие густой сочной травой луговины и долины-тугаи. Холмы, служившие естественными границами этих долин, были сплошь покрыты лесом, в котором лиственные породы: береза, осина, липа — смешались с сосняком и ельником. Могучие стволы хвойных великанов красноречиво свидетельствовали о близости пояса сплошной, дремучей тайги.
Живописные тугаи были идеально пригодны для крупных стад — травы здесь были обильнее и гуще, чем в засушливой Великой Степи. Но замшелые сосны и ели, огромные гладкие валуны, облизанные языком древнего ледника,— все свидетельствовало о студеном дыхании Борея. Все это словно говорило, что не следует обольщаться изобилием сочной травы — не так уж и долог ее срок. Ибо шесть, а то и семь лун в году царствует здесь суровая зима. И снег в Сакалибе настолько глубок, что не позволяет держать скот на подножном корму круглый год, как это делают гирканцы в своей малоснежной степи.