— Сейчас разберемся!— криво усмехнулся воин. Ударом ноги он вышиб еле державшуюся на петлях дверь и оказался внутри, сжимая в руке взятый наизготовку меч.
Девушка и Саидхан последовали за ним.
— Кром!— вырвалси возглас из уст синеглазого при виде застывшей скульптурной группы.— Вот это богатство! Это кто же оставил здесь такую роскошь|
Рука его потянулась к окаменевшему Каскару, продолжавшему сжимать в руке проклятый изумруд.
— Стой!— закричал Саидхан, бросившись наперерез.— Не вздумай прикасаться к ним! Разве ты не видишь, что это окаменевшие люди — Арганбек и его убийца. Проклятый камень зачаровал обоих! О, несчастный мой друг! И согариец зарыдал.
— Конан, тут явно что-то не так!— воскликнула девушка.
— Да, Бортэ, ты права, дело пахнет магией!— мрачно произнес киммериец.
Подождав, пока старик немного придет в себя, он спросил у него:
— Откуда у твоего покойного друга этот колдовской изумруд?
— Он-то и сгубил моего бедного товарища!— всхлипнул Саидхан.— Говорил я ему — остерегись, не заговаривай с проклятым уроженцем Мисра. Но жадность одолела его. И он продал этому желтоглазому псу шубу, а тот вознаградил его этим ужасным камнем.
— Уроженец Мисра? Что это за странами — полюбопытствовал Конан.
— О, это очень далеко отсюда, на юге, там, где течет великая Последняя Река и где люди поклоняются Змею.
— Стигиец, значит,— медленно произнес Конан. Смутное подозрение всколыхнулось в его душе.
— А как его зовут, ты случайно не знаешь?
— Как не знать,— оживился Саидхан.— Знаю! Этот пес Эрлика называл себя Джехути, да сожрут его змеи, которым он молится!
— Конан!— тревожно спросила Бортэ.— Почему ты так побледнел? Что с тобой?
— Все в порядке, Бортэ,— ответил киммериец, но в глазах его застыла тревога.
— Конан! Бортэ!— в ужасе переспросил Саидхан и начал медленно пятиться назад.— О, Тенгри! — прошептал он в ужасе.— Вызволи меня из лап этого нелюдя!
— Старый болван!— неожиданно взорвался Конан и, схватив бледного, как смерть, старика за плечи, как следует, встряхнул его.— Я такой же человек, как и ты! А вот этот Джехути — он-то и есть настоящий нелюдь! Он змей, подлый нааг! Понимаешь?
И оставив старика в недоумении, охваченный яростью киммериец, выбежал прочь из хижины.
— О, Кром!— раздался снаружи его зычный рык.— Кто бы мог подумать, что эта тварь выживет? Надо было тогда Таргитаю не спихивать его в реку, а разрезать на мелкие куски, сжечь их на костре, пепел схоронить в самой глубокой яме, засыпать ее булыжниками, да еще и кол осиновый воткнуть! Вот она, мальчишеская беспечность!
Бортэ незамедлительно покинула хижину вслед за своим возлюбленным. Старик остался один, в недоумении от того, что страшные негодяи и бунтовщики не тронули его.
— Как чуден этот свет!— Саидхан пожал плечами и, бросив последний печальный взгляд на своего корыстолюбивого приятеля, поспешил прочь из хижины.
— Долго возишься!— рявкнул на него Конан, нервно щелкая кресалом.— Будь ты немного порезвее — может, мы и успели бы остановить негодяя.
— Увы,— вздохнул Саидхан,— это не спасло бы Арганбека. Он сам себя погубил и был дважды наказан — его зарезали как свинью, да еще и тело его теперь невозможно предать земле или выставить на съедение животным и птицам, как это делается, согласно погребальным обрядам Кангхи.
— Ничего!— буркнул Конан, разводя огонь и обмакивая в него промасленную тряпицу.— Сейчас мы похороним его по погребальным обрядам Асгарда и Киммерии! Придется ему, конечно, отправиться на Серые Равнины вместе с тем, кто порешил его, но тут уж ничего не поделаешь. Как-нибудь стерпит. За жадность и на том свете приходится отвечать!
И киммериец забросил полыхающую тряпку прямо на соломенную кровлю. Погода стояла сухая вот уже много дней — солома враз занялась.
— Надо уничтожить эти колдовские останки,— мрачно пояснил он,— а то еще много найдется желающих разбогатеть и, чего доброго, вспыхнет эпидемия изумрудной лихорадки. Нааг как раз и рассчитывал на людскую жадность, делая свой подарок твоему незадачливому другу, Будь он проклят, паскудная тварь!
Отвернувшись от пылающей хижины, Конан обратился к Бортэ:
— Теперь уходим! Ты пойдешь вместе со стариком и будешь ждать меня в караван-сарае. А я скоро вернусь.
— Но, Конан...— в глазах Бортэ вспыхнуло беспокойство.
— Никаких «но»!— сухо отрезал Конан.— Так надо, любимая!— И он быстро поцеловал ее.
— Береги себя!— на глазах девушки блеснули слезы, но она тут же смахнула их.
— А тебе, любезнейший,— повернулся киммериец к старику,— придется побыть у нас в заложниках. Бортэ приглядит за тобой. Сейчас вы пойдете в караван-сарай, где ты остановился, и будете ждать меня там. Кормежка и постой — за твой счет. А я пока разберусь тут кое с кем...
— Но зачем брать меня в заложники, о, могучий воин?— захныкал было Саидхан, но Конан положил ему на плечо свою тяжелую ладонь и заглянул в глаза.
— Простая предосторожность,— пояснил он старику,— а то еще побежишь докладывать к начальнику городской стражи — мол, демоны в городе! А так мне спокойней будет.
И Конан, обняв на прощание Бортэ, зашагал прочь. Старик развел руками — что поделаешь плен, так плен. Он искоса поглядел на грозно нахмурившую сурмяные брови девушку а, пораскинув мозгами, пришел к выводу, что быть заложником у подобной гурии не так уж и плохо. Заметно повеселев, он широко улыбнулся Бортэ беззубым ртом:
— Пойдем, о, грозная моя повелительница, светом очей своих затмевающая солнце и луну. Пойдем.
Таргитаю решительно везло на этой охоте. Огромных размеров секач, истошно вереща, улепетывал от его стремительного коня. В азарте погони правитель выпустил несколько стрел, но все они отскочили от щетинистых боков, как будто тварь была покрыта стальными пластинами агадейских лат.
— Ах, ты, тварь!— запальчиво воскликнул Таргитай.— Все равно не уйдешь!
Он уже не замечал, как в стороне остались загонщики, как постепенно отстала от него вся свита — а кабан все петлял и петлял меж деревьев, заводя увлекшегося правителя в самое сердце дремучей Джирханской Черни.
А там, на небольшой опушке, среди грозно нависающих елей и сосен, которые были молодой порослью в ту пору, когда гирканская армия Анахарсиса завоевывала дебри и пустоши севера, стоял, гордо расправив плечи, облаченный в рысий мех Кахха, и желтые глаза его горели неутолимой ненавистью и первородным, дочеловеческим злом. Свистящие звуки срывались с безгубого рта и, отдаваясь эхом в настороженно примолкшей чаще, пробуждали древний первобытный ужас, много столетий дремавший в своем надежно укрытом от человеческих глаз логове...
В караулке у стены Кангарской крепости — там, где к ней примыкала рыночная площадь — было тихо и тепло.
Дежурный стражник сыто довольно рыгнул, и, с кряхтением подняв тучное тело с нагретого лежака, кое-как добрался до двери, дабы справить малую нужду. Вонючая жидкость, недавно еще бывшая вином, пенистой струей орошала землю, а стражник, мечтательно подняв голову к небу, где проплывали низкие облака, неспешно размышлял. Мысли его были под стать выдавшемуся дню — плавные, неторопливые...
Редко выпадала такая удача — остаться одному, в теплой уютной караулке, когда остальных его товарищей ни свет, ни заря погнали в Джирханскую Чернь подготавливать облаву. Ишь, даже начальника как будто подменили: стал вдруг подтянутым, строгим, орал на всех, чтобы пошевеливались. Еще бы, сам правитель на охоту приехал — не шутка! Почаще бы приезжал! Только вот в следующий раз могут и не его оставить на дежурстве. Потому-то солдат наслаждался выпавшей ему удачей. А значит, не совал из караулки и носу — разве лишь нужду справить.
Целый день он ел, пил и валялся на лежаке. Сначала спал, а затем от скуки стал сочинять песни и мурлыкать их себе под нос, На базаре, после того как прошел Королевский выезд, стало совсем тихо. Только раз кто-то вздумал истошно голосить, требуя помощи, но стражник даже и не посмотрел в ту сторону, недовольный тем, что кто-то нарушает его покой. По уставу, конечно, он обязан был вмешаться, да ведь проверять-то никто не будет! С этой охотой у начальства голова кругом: как правитель уедет, будут еще пол-луны гулять, радуясь, что избавились от этой напасти.