— Вы пройдёте квадрат диких камнеломок, — безмятежно ответил голос, в котором ловились помехи и скрипы, как в испорченном телевизоре. — Валлову вереницу, после на юг, в самую чащу Чернотайи, туда, где тихо, куда не добираются одичавшие образцы, через цветные топи, вдоль солнечной рванины, в которой никогда не наступает ночь, так далеко, так глубоко, там уже ждут тебя.
Кто ждёт? Как идти? Она никогда не видела Валлову вереницу.
Ясмин закрыла глаза. Скрипящий шёпот, обещавший ей прекрасный сон-освобождение, рисовал под закрытыми веками долину, полную золотого солнца и полуденного тепла. Кусты роз, идущих семицветным ярусом вдоль границ уютной башни, в которой такие же цветные веселые стекла, как в башне невесты номера Два.
Дубы, которые никуда не уйдут, не запоют и не запляшут, растут вдоль аллеи, но не дисциплинированно, а свободно, где пожелают. Полевые, не броские цветы забегают на территорию поместья, но никнут, отступают перед высокомерием гиацинтов и роз. Дожди здесь частые, но короткие и тёплые, и после них стоит радуга, дробясь и отражаясь в стёклах. Там есть зеркала, библиотека и большие кресла. В стеклянные двери смотрится солнечный свет. Ее спальня на последнем этаже, под самой крышей, такая маленькая, что в ней умещаются только тяжелый письменный стол (ее гордость, ее любовь) и кровать, в которой можно уложить трёх девчонок и останется место для четвертой. Они стоят вплотную, чтобы освободить квадрат пола для прохода. Как долго она жила там, как была несчастна и как счастлива в своём детском одиночестве… Она хочет. Жаждет вернуться.
О да. Жаждет.
В ее сне начался дождь. Крупные частые капли мягко касались кожи, некоторые надавливали на мышцы до приятной боли, после вдруг сместились и стали точечными.
Ясмин открыла глаза.
Слуга в нижнем одеянии фамильярно разместился на ее ложе и совершенно бесстыдно ее лапал. В темноте не было видно его лица, только смутно белеющий овал, очертания и рельеф. Как фото, недодержанное в проявителе. Она так возмутилась его поведению, что не смогла найти слов, а когда нашла, наконец, сообразила.
— Прежде чем делать массаж, нужно было разбудить меня, — сказала она.
Слуга покачал головой. Она не была уверена, что верно поняла его движение.
— А перед тем, как разбудить меня, — уже ядовито уколола она. — Надо было постучать в дверь.
— Неужели? — шепнул Слуга.
— Да, — отрезала Ясмин. — Ты бы спросил «можно войти», а я бы ответила, что нельзя.
Спать ей уже не хотелось. Тело плавилось под умелыми сильными руками, горела кожа. Ей казалось, что Слуга жадно вглядывается в ее лицо, ждёт, ищет. Ждёт чего? Что ищет? Она не знала ответов.
Этот странный, этот страшный мир был куда большим сном, чем все ее смутные воспоминания.
— Я просто слуга, — тихо сказала ночь голосом ее Слуги. — Я должен служить своей госпоже, заботиться о ее теле, писать ее отчеты и создавать комфорт, а если я не сделаю этого, то буду низложен.
Его голос звучал бесстрастно, поэтому Ясмин не рискнула засмеяться. Неужели в ее ведомстве есть позиция ниже служки при исследовательской операции?
Он смотрел на неё и не понимал. Тот случай, который они договорились называть несчастным, что-то сделал с Ясмин. Ее лицо, ее глаза, ее чертова родинка на ключице, похожая на крошечную кнопку. Чужие жесты, чужой взгляд. Улыбка.
Неуловимая, инопланетная инакость шла от неё метр, как след цветочной воды от его матери. Глаза, одаривавшие жадной тоской и желанием, теперь смотрели строго и смело, как у невинного цветка, едва окончившего первую ступень образования.
Ясмин никогда не улыбалась. Раньше. А вчера улыбнулась. Взгляд ещё оставался строгим, но улыбка была очень хорошей.
«Останови меня», — подумал он и положил руки ей на плечи. Смял атлас кожи, разглаживая напряженные мышцы.
Она не остановила. Выгнулась, как кошка, и застонала от простого и примитивного удовольствия от расслабления. Он едва не отдернул руки.
— Нужно делать это ежедневно, — шепнул, потому что голос охрип и перестал слушаться.
— Да, — протяжно согласилась Ясмин. — Делай это ежедневно, пожалуйста.
Она не перевернулась и не сделала ни единой попытки перехватить его руки, даже не взглянула. И, что гораздо смешнее, стала засыпать.
«Разлюбила», — мелькнуло в голове.
И вместо радости вдруг почувствовал темноту, в которой никого не осталось.
Новый день она встретила в пять утра.
Ночью до неё добрались те самые разрекламированные дорожным дневником люфтоцветы, засели в ее каморке и светили своими мерзкими чашелистиками в самое лицо. И это была плохая новость. Но была и хорошая.