Дальше – больше! Президент Самой и Единственной Великой Державы, так и ищущий, кого бы на этот раз осчастливить, то есть забросать «Томагавками», а попросту – порешить, был ранен в мягкое место ржавой татарской стрелой. Опять же не помог ни бронированный «Кадиллак», ни идущие следом автомобили охраны. Стрела прошла сквозь стальной багажник, пробила проложенную кевларовыми пластинами спинку президентского кресла и аккуратно и зло вонзилась в державную ягодицу. Поскольку наконечник имел зазубрины, то операция по его извлечению проходила под общим наркозом. Стоит ли говорить, что оперировали самую-самую задницу самые-самые лучшие хирурги, а стало быть, операция прошла успешно, о чем радостно сообщили все телевизионные каналы.
«Наш ковбой снова в седле!» – вещали хорошенькие дикторши, помавая ручкой, словно это ради них президент засадил ракетой по очередному памятнику мировой архитектуры. Дикторшам было сладко, но насчет седла они, конечно, погорячились. Сидеть гарант некоторое время не мог.
Зато теперь, рассуждая об опасности мирового терроризма, мировой гарант порядка, законности и демократии держался так прямо, что ни у кого уже не вызывало сомнения, что с терроризмом нужно покончить любыми средствами. «На каждую их стрелу мы ответим десятком, а если нужно – то и тысячью наших "Томагавков", – вещал Отец Нации. Конгресс дружно вздохнул и увеличил бюджет на сколько-то там десятков миллиардов условных единиц.
Террористам, однако, и без великодержавных «Томагавков» пришлось несладко. Один из признанных лидеров мирового терроризма получил в лоб не томагавком даже, а вульгарным разбойничьим топором, причем произошло это в каком-то сверхсекретном убежище, чуть ли не на стометровой глубине, в присутствии только самых проверенных товарищей по борьбе с мировым империализмом. Стоит ли говорить, что упомянутому топору было чуть больше нескольких сотен лет.
Вообще-то все эти явления не могли с полным правом считаться негативными, потому как каждый из пострадавших в отдельности, да и все они вместе вызывали чувство неприязни, а то и омерзения у значительной части населения тамошнего мира. С другой стороны, события, какие бы они ни были, должны развиваться естественным путем и никак иначе. Ну не положено ржавому бердышу пробивать полуметровое бетонное перекрытие и вдребезги разносить кафедру перед носом потомственного экономиста. Не должны старые татарские стрелы гоняться за президентскими «Кадиллаками», не «Стингер» же эта железяка, и не «Игла», и вообще, никакое не чудо техники. А уж каменному топору и вовсе место в краеведческом музее провинциального городка, и не на витрине, а где-нибудь в запаснике, среди прочего хлама, не интересного никому, кроме местных свихнутых краеведов-энтузиастов.
Однако, однако…
Все это опять же рассказал мне герой Костя, постаравшись, как он выразился, «объяснить все в доступных мне понятиях». Я понял намек насчет того, что крыша у меня и так слабая, и он, Костя, будучи героем высокогуманным, от некоторых подробностей меня бережет и поэтому всего не рассказывает. Еще тронусь, так сказать, в путь без него и не туда, куда нужно. Поэтому от лишней информации меня следовало беречь. И он берег. Спасибо ему, родному.
Так вот именно к истокам этих явлений и лежала дорога героя Кости, скромного труженика по поддержанию естественного мирового порядка.
И я эту дорогу сыграл. То есть не всю, а только главную часть. Остальное, господа, – ножками, ножками…
Так что дорога между мирами кончилась, и началась самая обычная дорога.
На эту дорогу и доставил его я, бард, играющий разные дороги, с помощью странной остроухой женщины по имени Люта.
Дорога оказалась, прямо скажем, так себе. Здесь стояла весна, уже почти бесснежная, но неуютная и сырая, словно бы вечно простуженная, как сама российская глубинка. Конец марта или начало апреля. Мокрое асфальтовое покрытие, изъязвленное выбоинами, словно после артиллерийского обстрела, плавно переходило в мост, брезгливо, словно кот, выгнувшийся над темной, разбухшей перед половодьем речкой. За мостом виднелись какие-то низкие неопрятные полуразвалившиеся строения. Сбоку от них на речной круче торчала внушительного вида церковь из красного кирпича, увенчанная сверкающими, как зубы уголовника, куполами, явно сработанными на местном оборонном заводе. Что-то в этой церкви было не так, только в липкой слепой мороси это «не так» было неразличимо, разве что чуточку царапнуло сетчатку глаза, да еще на душе стало неспокойно. А так – паршивенькая была местность, на мой взгляд. И, что характерно, до боли знакомая. Наверное, все провинциальные города средней полосы России и всех ее подобий похожи друг на друга, как похожи рахитичные дети из бедных семей.
Но что самое странное, на этой дороге стояли трое – я, Костя и Люта. Как я наивно полагал, бард только играет дорогу, но не идет по ней, а если и идет, то в какое-нибудь расчудесное и приятное во всех отношениях место. Ну, знаете, рыцари там, ведьмаки, дармовое пиво и сговорчивые красотки. Герой работает, а бард поджидает его в корчме. Признаться, я был очень даже разочарован. В конце концов, чертовски обидно, когда тебя поманили чем-нибудь этаким, разноцветным и удивительным, а потом подсунули совершенно такую же, осточертевшую реальность, исшарканную твоими же шагами или шагами тебе подобных, что совершенно безразлично, до дыр на асфальте. Мне не сюда, ребята. Мне отсюда…
Оказывается, играя дорогу, я совершенно забыл про кофр, и теперь моя гитара была совершенно беззащитной перед этой гнилой моросью, а кофр остался там, в квартире. Вот ведь досада!
Я снял куртку и бережно укутал гитару – начал накрапывать дождик, мелкая водяная пыль матово ложилась на полированную деку. Я был обижен, как провинциальная девушка, которой обещали голливудскую карьеру, а в результате отправили в дешевый турецкий кабак развлекать клиентов.
– Пойдем, бард, – Люта потянула меня в сторону городка, – пойдем, нам туда.
Морось серебристой пылью оседала на ее легком хитоне, или как там называлось ее платьице, кое-где ткань уже намокла и прилипла к телу. Мне стало неловко, и я, вздохнув, принялся разворачивать гитару, чтобы отдать куртку Лютне, и от этого меня снова разобрала досада. В конце концов, гитары всегда относились ко мне намного лучше, чем женщины…
Однако, к моему стыду и облегчению, герой Костя опередил меня. Матадорским жестом он сорвал с могучих плеч пижонский клетчатый пиджак и бережно накинул его девушке на плечи. «Ну вот и ладно», – подумал я, вытер водяную пыль с деки носовым платком и снова тщательно укутал инструмент, обмотав получившуюся куклу рукавами той же куртки и завязав их узлом.
К моему удивлению, под пиджаком у Кости не оказалось никакой наплечной кобуры – ничего похожего на оружие. Поймав мой удивленный взгляд, Костя пояснил:
– Герой должен сам отыскать оружие. На месте, так сказать. Таковы правила.
После чего отпустил узел своего шикарного галстука и решительно зашагал в сторону городка.
Мне показалось, что он опять чего-то не договаривает. Уж больно веско он это сказал, уж очень решительно шагал вперед. А всякое «чересчур», как известно, предполагает, как бы это сказать, ага… недовложение качества.
Костин пиджак доходил Люте почти до колен, в нем она стала похоже на музыкальную клоунессу из тех, что прикидываются стареющими раздолбаями-тромбонистами, чтобы в конце номера одним стремительным и неуловимым движением скинуть мешковатую одежду и предстать перед публикой во всем блеске цирковой красоты и женственности. И чтобы сдавленное «Ах», вырвавшееся их мужских глоток, утонуло в аплодисментах. Только на этот раз мне, уже не как зрителю, а как участнику клоунады, довелось наблюдать обратный процесс. А стало быть, не стоило аплодировать и ахать.