Дзярский молча курил. ЗЛОЙ глубоко затянулся и продолжал:
— Есть и такие, которые никогда не переживают переломного момента. Их нужно сурово наказывать. Некоторые не обращают на него внимания, смеются над ним, топят в водке. Этих тоже нужно карать: им уже ничего не поможет. Но тем молодым, самым молодым, которые выходят на варшавскую улицу и верят, что важнейшая вещь в мире — ударить, причём так, чтобы человек больше не поднялся, — им ещё нужно дать возможность изменить свои убеждения. Их нужно воспитывать. Они должны на собственной шкуре убедиться, что нет непобедимых, что самый крутой из них может встретить ещё более крутого. Вы знаете, пан поручик, — с горечью сказал ЗЛОЙ, — иначе нельзя. Когда я кого-то бил, то делал это для того, чтобы он никогда не возвращался к хулиганству. Я убеждён, что в восьми случаях из десяти мне удалось достичь цели. Мне легче было бы убить негодяя, чем отпустить его, зная, что завтра он снова возьмётся за своё.
— Глупости! — холодно заметил Дзярский. — Глупости вы говорите, — и внезапно замолчал. — А откуда вы всё это знаете? — спросил он через минуту. — Вы что, психолог?
— Психолог или нет, — ответил ЗЛОЙ, — но, видите ли, что тут много говорить — я один из них.
Это прозвучало так искренне и непосредственно, что Дзярский снова растерялся.
— Новак, — через минуту заговорил он, — у меня к вам просьба.
— Да, — задумчиво отозвался ЗЛОЙ, — я вас слушаю.
— Говоря о причинах, вызывающих такие перемены в злых людях, вы чего-то не договорили. Помните? Не могли бы вы назвать ту, последнюю причину?
— Могу, — просто ответил ЗЛОЙ. — Эта причина — укоры совести…
Он склонил голову и обхватил её ладонями. В его позе было безграничное отчаяние. У Дзярского защемило сердце. «Что за истерия!» — подумал он, но тут же смущённо покраснел. Во всём облике ЗЛОГО не было истерии — было страдание. Вот он поднял голову: глаза его погасли, две глубокие морщины залегли у рта. На лице было выражение муки; кошмарное чувство вины, которую никогда не искупить.
«Какой ужас! — невольно подумал Дзярский, — жизнь этого человека, должно быть, настоящий ад. Но почему я до сих пор не замечал этих морщин?»
— В сорок восьмом году, — снова заговорил ЗЛОЙ, и Дзярский почувствовал, как у него мороз пробежал по коже, — в начале сорок восьмого года я был одним из известнейших хулиганов в Праге. Теперь вы понимаете, пан поручик, что это не пустая похвальба, ведь я мог стать крупной фигурой и пользоваться славой не только местного значения, верно? Я принадлежал тогда к компании Буховича. Это известная банда, развившая широкую деятельность в пригородных поездах. Продавали главным образом самогон — дешевле монопольной водки, ну и ещё занимались другими, более мелкими, но не менее выгодными делами.
Нечего скрывать — это было моё окружение. Я родился в семье мелкого торговца-колбасника. Отец был человеком бедным, но нечестным, в простейшем значении этого слова: участвовал в тысячах грошовых махинаций и афёр и имел тесную связь с той тёмной массой убогих спекулянтов, посредников, мошенников и аферистов, которых так много на сельских ярмарках и на рынках большого города. С малых лет я видел, как вокруг меня они склонялись перед силой кулака, перед жестокостью, которые в нашем окружении назывались мужеством. Там, в нищих лачугах Брудна и Пельцовизны, Шмулек и Таргувека, у меня на глазах происходило всё: кровавые пьяные оргии и скотская любовь, появлялись знаменитые в то время бандиты и скупщики краденого; та топкая среда полупреступников, где жил и я, была для них идеальной почвой.
Мой отец ходил всегда пьяный и в те минуты, когда не бил меня, сажал к себе на колени и, дыша водкой, пел свою любимую песенку об улане, который пришёл на побывку домой, был приглашён на свадьбу и порубил кавалерийской саблей всю свадебную процессию за то, что его кто-то обидел. Вся эта история якобы случилась когда-то на Черняковской улице, но, войдя в песню, стала гимном варшавских подонков. В то время она производила на меня большое впечатление, и семейные праздники — именины или крестины — я считал неудачными, если они не заканчивались дракой и вызовом скорой помощи.
В таком окружении я рос и вырос вполне его достойным — как говорится, кровь от крови, плоть от плоти. С детства у меня проявились большие способности к драке, настоящий талант. Боюсь, мне не удастся вам объяснить, как и откуда я узнал эту науку. Просто умею драться, как другие умеют рисовать картины, писать стихи или прекрасно петь, — ЗЛОЙ грустно, смущённо улыбнулся. — Когда мне было двадцать пять лет, я уже прославился. В округе все знали, что я лихой боец. Отец мной гордился, а люди боялись. Друзья, расчувствовавшись за рюмкой водки, говорили, что не понимают, почему я не извлекаю пользы из своего таланта. Видите ли, пан поручик, я не любил краж и разбоя — мне по душе были только драки. Бой до окончательной победы, когда ты швыряешь противника на землю и заставляешь сдаться, — вот что меня увлекало. Я мог бы убить человека не из корысти, а потому что он не хотел покориться моей воле. Пражская братва считала меня чудаком, но из боязни этого не высказывала; в их головах никак не укладывалось, что у парня, который может иметь всё, иногда не хватает даже на сигареты. И только Владек Бухович понял, в чём дело, и сумел меня использовать.