* * *
Приближался срок освобождения отца. Мы ждали телеграмму. Я боялась только одного, что я его не узнаю. Представляла его старым, беззубым.
И вот звонок! Телеграмма. Встречайте. Поезд такой-то. Вагон не указал.
Я настолько все это хорошо помню, что постараюсь все рассказать по порядку.
Была почти зима. Очень холодно. Мы приехали задолго до прихода поезда. Платформа, к которой должен подойти поезд, почти пуста. Кое-где стоят такие же, как мы, встречающие. Ждут молча.
Наконец объявляют, что поезд к платформе не подойдет, а остановится где-то на путях. И вот вдалеке показался поезд. Все попрыгали на рельсы и пошли ему навстречу.
Подойдя к паровозу, мама остановилась: «Будем ждать здесь, тогда не пропустим».
И вот навстречу идут люди, большинство в ватниках, ушанках, с деревянными чемоданами. Почти все прошли, а папы нет.
А в самом конце поезда стоял он и, боясь нас не увидеть, пережидал, пока все пройдут.
Мама, схватив меня за руку, пошла навстречу папе. Бежать не было сил. Ноги подкашивались, и мы шли еле-еле.
И вот я чувствую папины руки, слышу его голос. Мы стоим обнявшись. Смеемся и плачем.
Помню первые папины слова: «Катя, ведь я говорил, что Ирка наша похорошеет. Видишь, она превратилась из гадкого утенка в хорошенькую обезьянку».
Мы идем, я забегаю вперед и снова смотрю: нет, такой же, тот же чубчик из-под шапки, та же походка, а главное, улыбка. Папина, ротовская, от уха до уха…
Никита БУЦЕВ
СОЛИКАМСКИЕ ПОМИДОРЫ
… Я не могу вспоминать Константина Павловича без восторга в душе и сердце. Сказать о нем, что это чудесный человек, — слишком мало. Вот пишу я сейчас, а ком в горле так и бегает, так и дрожит… Даже думать больно.
Не обращайте внимания на мой почерк, т. к. у меня не только ноги не работают (я пишу в кресле-каталке), но и руки. Я закрепил три пальца резинкой, вставил туда ручку и пишу.
В конце лета 1947 года мы с Мишей Таничем (мы однодельцы) прибыли (вернее, нас прибыли) в Соликамск на пересылку. Отсюда зеков распределяли по лагерям на лесоповал.
Мы уже знали, что здесь действует «закон — тайга, прокурор — елка». Ясно было, что надо задержаться в комендантском лагере. Мы назвались художниками — все-таки один курс института с архитектурным уклоном!
Когда мы с Мишей Таничем попали в художественную мастерскую, нам на пробу дали задание. Были мы молоды, прошли войну и оттого, видно, смелы и нахальны. Миша взялся писать маслом портрет Молотова, а я копировал с открытки «Березовую рощу». Миша хотя бы видел, как пишут маслом, а я и не видел, как это делается. Не мне судить о качестве нашей работы, но Константин Павлович в мастерской нас оставил.
Накануне тридцатилетия Октября была масса работы. Константин Павлович лежал в больнице, но до этого успел сделать эскиз «Почетной грамоты», которой должны были награждать самых усердных гулаговцев. Не зеков, конечно.
Нам с Мишей предстояло сделать 30 грамот. Все очень по-ротовски просто: красные флаги разных оттенков, в центре цифра «30» и прочие незатейливые атрибуты.
Дали нам рулон бумаги и полную творческую свободу. Срок — неделя!
Мы смело взялись за работу. С техникой отмывки были знакомы. Акварель и кисти есть.
Прошел день — и ни одного флага» хоть чуть похожего на ротовский, у нас не получилось. Три дня бились» и никакого толку. Внутренне уже стали готовиться в тайгу — лес валить.
Ротову кто-то сообщил о нашей беде. И он велел прийти в больницу. Мы пожаловались на плохие кисти и акварель. Константин Павлович разрешил взять его кисти и краски.
Еще два дня мучений — и опять без толку.
Снова пошли к Ротову. Он посмотрел на нас» да так по-доброму говорит: «Это я виноват. Ведь есть такая техника — маслом по бумаге, тампоном в растирку по трафарету. Грамоты ваши будут не хуже моих».
Мы снова принялись за работу. Стало получаться. Константин Павлович нас хвалил» подбадривал» и задание мы выполнили.
Когда Мишу отправили на штрафной лагпункт, он вскоре прислал мне письмо. Были там и стихи:
Ели, ели, я вас еле-еле
От сосны когда-то отличал,
А теперь вы, ели, надоели,
Ели, елки-палки и повал.
Пусть гореть мне после в преисподней,
Но презренье к елкам сберегу,
И сынишке елки новогодней
Ни за что на свете не зажгу!..
Стихи эти нигде не печатались, да и сам Танич наверняка забыл их давно.
Однажды кто-то из художников под окном барака-мастерской, на солнышке, посадил семена помидоров. Они выросли, но были зелеными. И все, конечно, часто бегали за барак смотреть, как растут помидоры. (Конечно, и я бегал.) Ротов стал понемногу подкрашивать один помидор. Сначала в бурый цвет, потом поспелее. И как радовался посадивший и ухаживавший за помидорами! А когда помидор совсем «поспел» и стал красным, хозяин сорвал его и принес в мастерскую. Все стали громко восхищаться и просить отрезать кусочек. Кто-то даже соли приготовил. И тогда хозяин торжественно разрезал помидор, и — о ужас! — это был крашеный помидор. Что было!
(Надо сказать, что шутку эту Константин Павлович уже опробовал на клязьминской даче. Прим. ред.)
Как-то один большой лагерный начальник сделал художникам заказ. Не помню, чего именно он хотел, но помню, что работа была большая и сложная. По предложению Константина Павловича, художники поставили условие: «необходим» специальный рыбий жир. Для этого нужна пара килограммов хорошей селедки.
Гражданин начальник селедку достал и принес в мастерскую. Было очень вкусно и очень кстати.
Заказ был, конечно, выполнен. И в срок, и качественно.
Был еще и такой заказ. Большой начальник заказал для супруги трельяж. Говорил так: «Сделайте, чтобы она, сидя в одной позе, видела себя не только спереди, но чтобы видела, как выглядит весь ее туалет, чтобы со всех боков себя видела…»
Константин Павлович сделал эскиз трельяжа. В дереве выполнил зек-краснодеревщик Николай Зуйков. Трельяж получился уникальный. Наверное, и у Екатерины II такого не было. Единственным утешением было то, что выдали подсолнечного масла для полировки. Естественно, часть этого масла мы съели.
Зимой 1948 года много продукции выпускала игрушечная мастерская. Делались игрушки из папье-маше по эскизам Ротова. Это были чудесные зайчики, петушки, медведи и т. д. Таких сейчас не увидишь. Веселые и грустные, хитрые и простодушные.
Константин Павлович показывал, как надо раскрашивать игрушки. И они получались похожими на зеков из художественной и игрушечной мастерских. То это оказывался Саша Стотик, то Оля Орешко! И мы смеялись, и было это в нашем положении очень полезно для здоровья!
Приходилось Константину Павловичу рисовать и карикатуры. Я помню его карикатуру на заведующего столовой, который нещадно нас обкрадывал. Ротов на большом листе бумаги нарисовал красивый цветок — одуванчик. А среди пуха виднелось очень похожее лицо зава столовой. И подпись была «Надуванчик».
В лагере было более двух тысяч человек, и все узнавали зава. Все шли на работу и с работы мимо щита с карикатурой.
С одним ротовским рисунком был такой случай. Он нарисовал такую картинку: симпатичный зайчик несется с горы на лыжах. Развевается шарф. Одна лыжа сломалась, но заяц весел.
Мне очень понравился этот рисунок, и я сделал с него, несколько увеличив, копию. Сделал и повесил на стенку.
В мастерскую любила заходить жена одного из начальников, врач. Молодая, интересная, надменная. Всех зеков считала врагами, а нас, «пятьдесят восьмую», — фашистами. Она этого не скрывала, а даже старалась подчеркнуть.