Имя названо. Они все тяжело вздохнули. Чарльз был первым, кто взял себя в руки. Он холодно улыбнулся.
Между тем миссис Фейрест начала свой монолог:
— Что ж, я скажу вам. Если вы поместите это в газете, и я за это отправлюсь в тюрьму, то мне все равно! Бабуся Роза оставила десять тысяч фунтов, и мы все должны были бы получить свою долю, но нет. Роджер — это наш брат, — он получил все. Я не очень понимаю почему, но Анджела знает все подробности. У матери был друг, поверенный, у которого Роджер работал, и он сказал, что мы могли бы попробовать и бороться, но мама не стала бы судиться из-за этого с собственным сыном. Мы, видите ли, были еще маленькими и ничего об этом не знали. Мама сказала, что Роджер поможет нам, — это его моральный долг, даже если не юридический, — но он никогда ничего подобного не делал. Он все откладывал это, и тогда мама поссорилась с ним. Мы никогда не видели его с тех пор, как мне было десять, а сестре — одиннадцать. Я и не узнала бы его теперь, если бы встретила на улице.
Загадочная история. Они все были внуками миссис Примьеро, все имели одинаковое право на наследство в случае, если завещания нет. А завещания не было.
— Я не хочу видеть это все в вашей газете, знаете ли, — вдруг сказала Анджела Примьеро. Из нее вышла бы хорошая учительница, подумал он, потому что она была нежна с маленькими детьми, но строга, когда требовалось.
— Я этого ничего не опубликую, — совершенно искренне заверил Чарльз.
— Лучше не надо, и все. Дело в том, что мы и не могли бороться с этим. У нас не было бы шансов на успех. По закону Роджер имел полное право на все. Если хотите, если бы бабушка умерла месяцем позже, это было бы другое дело.
— Я не совсем вас понимаю, — сказал Чарльз, теперь чрезвычайно взволнованный.
— Вы хотя бы видели моего брата?
Чарльз кивнул, потом спохватился и потряс головой. Она подозрительно посмотрела на него. Потом сделала драматический жест: Анджела взяла сестру за плечи и повернула ее лицом к нему.
— Он маленький и темный, — сказала она. — Взгляните на Изабель, взгляните на меня. Мы не похожи, не так ли? Мы не похожи друг на друга, потому что мы не сестры, а Роджер нам не брат. Нет, Роджер — ребенок моих родителей, и миссис Примьеро — его бабушка. Моя мать не могла больше иметь детей. Они ждали одиннадцать лет, а когда узнали об этом, то удочерили меня. А годом позже — Изабель.
— Но… я… — Чарльз начал заикаться. — Вы были удочерены официально, не так ли?
К Анджеле Примьеро вернулось спокойствие. Она обняла сестру, которая начала плакать.
— Мы действительно были удочерены официально. Но разницы нет. Приемные дети не могут наследовать, когда умирает особа, не оставившая завещания, — до сентября 1950 года. Теперь можно. Этот акт был принят в то время и стал законом в октябре. Нам повезло, а?
Фотография в окне агентства недвижимости являла «Дом мира» обманчиво привлекательным. Похоже, агент давно оставил надежду продать его хоть сколько-нибудь дороже стоимости местоположения, потому что Арчери, неуверенно поинтересовавшийся усадьбой, был приветствуем с почти раболепным многословием. Агент появился со смотровым ордером, связкой ключей и разрешением «пробежаться» по дому в любой удобный для клиента момент.
Автобуса не было видно. Он прошелся обратно до остановки возле «Оливы и голубки» и стал ждать в тени. От нечего делать он вынул из кармана смотровой ордер и стал разглядывать его.
«Роскошная собственность, — прочел он, — нуждающаяся в хозяине с богатым воображением, чтобы воспрянуть духом…» О старой трагедии упомянуто не было — ни намека на то, какая страшная смерть оказалась там однажды арендатором.
Подошли два автобуса из Дьюинбери, на одном из них было указано, что он шел на вокзал Кингсмаркхема. Он все еще читал смотровой ордер, когда у края тротуара остановился серебристый автомобиль.
— Мистер Арчери!
Он повернулся. Солнце горело на дугообразных крыльях. Волосы Имоджин Айд давали еще более яркий серебристо-золотистый отблеск, чем ослепительный металл.
— Я еду в Стоуэртон. Подвезти вас?
Он неожиданно был до смешного счастлив. Все отошло — его жалость к Чарльзу, его печаль по Алисе Флауэр, его мысли о беспомощности против юридических крючков. Нелепая опасная радость овладела им, и, вместо того чтобы разобраться во всем этом, он подошел к автомобилю. Под его рукой дрожало горячее, как огонь, тело машины, ее серебряный глянец.
— Сын взял мою машину, — объяснил он. — Я направляюсь не в Стоуэртон, а в местечко рядом. Дом называется «Дом мира».
Она слегка приподняла брови, и он предположил, что Айд знает об этой истории не больше остальных, хотя посмотрела она на него странно. Он сел рядом, и сердце его заколотилось. Непрерывный глухой стук слева был слишком силен, почти физически болезнен, и ему захотелось, чтобы он прекратился прежде, чем это заставит его поморщиться или прижать руку к груди.
— С вами сегодня нет Пса, — сказал он. Она влилась в поток.
— Слишком жарко для него, — ответила она. — Уверена, что вы не собираетесь покупать «Дом мира»!
У него замерло сердце:
— Почему вы так думаете?
Айд, думал он, Айд. Он не мог припомнить слухи о том, что происходило с домом после смерти миссис Примьеро. Может быть, он принадлежал каким-то Айдам, прежде чем стать домом престарелых?
— У меня ключ и смотровой ордер, но я, конечно, не собираюсь покупать. Это просто… ну…
— Забавно? — Она не могла смотреть на него, пока вела машину, но он чувствовал направление ее мыслей гораздо сильнее, чем какой бы то ни было взгляд. — Вы — любитель преступлений? — Было бы естественно употребить его имя в конце вопроса. Однако она этого не сделала. Ему показалось, что Айд пренебрегла этим потому, что «мистер Арчери» вдруг стало слишком формально, а его имя еще слишком интимно для употребления. — Знаете, я думаю, что съезжу с вами. Мне в Стоуэртоне нужно быть не раньше половины первого. Позволите мне быть вашим гидом, а?
Имоджин Айд будет его гидом… Он ничего не ответил, но она, должно быть, приняла его молчание за согласие, поскольку вместо того, чтобы высадить Генри у входа, свернула на подъездную дорогу, туда, где между деревьями показались темные фронтоны.
Даже в такое яркое утро дом выглядел темным и недоступным. Его бурые кирпичи были пересечены прямоугольным орнаментом деревянных брусьев, а два окна разбиты. Сходства между увиденным и фотографией оказалось так же мало, как у текста поздравительной открытки с реальными отношениями. Фотограф как-то ловко избежал изображения сорняков, ежевики, пятен сырости, раскачивающихся гнилых оконных створок и общего духа распада. Ворота были сломаны, и Айд въехала прямо по подъездной дорожке и остановилась перед самой входной дверью.
Этот момент являлся наиважнейшим для него — первый взгляд на дом, в котором отец Тэсс совершил — или не совершил — свое преступление. Он должен быть в полной готовности, чтобы вобрать в себя здешнюю атмосферу, обратить внимание на подробности места и расстояний, которые утомленная полиция могла пропустить. Вместо этого он ощущал себя не наблюдателем, все берущим на заметку, но только человеком, живущим в нынешнее время, в данный момент, и отвергающим прошлое. Он чувствовал себя более живым, чем в течение многих последних лет, из-за чего стал неотделим от своей среды. На него не влияли ни вещи, ни факты. Только собственные эмоции. Генри видел и воспринимал дом просто как пустынное место, куда он и эта женщина скоро должны войти. И только.
Едва Арчери подумал об этом, как сразу понял, что идти туда не должен. Легко можно было бы сказать, что он только хотел посмотреть участок. А она уже выходила из машины, разглядывая окна и щурясь от света.
— Мы войдем?
Он вставил ключ в замок, а Айд стояла рядом с ним. Он предполагал почувствовать запах затхлости в холле, но такого не ожидал: лучи света пересекали холл сквозь пыльные окна, и пылинки танцевали в лучах. На выложенном плиткой полу лежала старая дорожка, каблук Айд зацепился за нее, и она споткнулась. Он машинально поддержал женщину и почувствовал, как его рука коснулась ее правой груди.