Ухитрился Хотен, рукавиц-мохнаток своих не снимая, ухватить распрямленную Хмырем грамоту за края. Встал, чтобы солнце выдавленные буквы удобно осветило, принялся читать. Читая, удивлялся написанному. Прочитавши же, плюнул и проследил за плевком. Тот не на лету замерз, а на снегу уже. Потеплело, значит.
– Да уж, – буркнул Радко. – Матерная брань только одна, и ведь даже не смешно.
– Стоило ли мучиться, грамоте учась, чтобы такую грязь писать? – удивился Хотен.
– Я ж говорил, пьяный человек. Сидит в мурье среди снегов, всех баб в городке познал, как облупленных, от них да от пива князька уже тошнит, морд дружинников своих видеть не может. Вот и задирает проезжих, желает остроумие свое показать…
– Отдашь ли сие князю Изяславу Мстиславовичу?
– Не стану я, – прогудел Радко. – Родичи они все, наши князья. Сегодня поссорятся, а завтра помирятся – и тогда ты же у них виноват окажешься, что ссорил. Да и нет там имени нашего великого князя Изяслава Мстиславовича.
Хотен хотел уже бросить грамотку Рыжку под копыта, да Радко ловко выхватил её:
– Увидишь, пригодится еще дурная писанина – костер растапливать!
Смекнул Хотен время до сумерек, зябко передернул плечами.
– Вот увидишь, друже, – хлопнул его по плечу Радко. – сегодня будем ночевать в настоящем тепле, как дома.
И рассказал, что есть у них тут, в Черном лесу, тайная стоянка, а там еще с прошлого ночлега всё устроено, только бересту поджечь. Принялся было и о самом устройстве теплого ночлега рассказывать, да из отрывистых его речей Хотен мало что понял. Будто бы вырыта на поляне «нудья». прямоугольная яма размером в две клети, над нею по краям бревна коробом, они-то и горят через всю ночь.
Однако с ночлегом заладилось не сразу. В сумерках уже, когда поднялись на правый берег и выехали на почти незаметную тропу, невдалеке, как понимал Хотен, от заветной поляны, впереди в лесу дважды проухала сова. Радко остановил дружину, кони сгрудились на узкой тропе, прижимаясь друг к другу. Подъехал дозорный, рассказал, что сперва учуял запах дыма, и тут же мелькнул за стволами сосен отблеск пламени.
– Гости у нас на стоянке, – прогудел Радко. – Вот незадача! Хорошо хоть печку для нас растопили! Марко и Гвоздь, разведайте по-тихому, а удастся, так и сторожа сюда притащите.
Уже совсем стемнело, когда дружинники вернулись.
– Где сторож? – вопросил Радко грозно, хотя и вполголоса.
Разведчики переглянулись, Марко толкнул локтем Гвоздя, тот ответил:
– Да у костра сидит, боярин. У того огнища особливого, на коем кашу разбойники варили.
– Откуда же вам ведомо тогда, что разбойники?
– А сторож мертвый сидит, мы же его и посадили, как помер в кустах. Он вокруг костра ходил, подобраться нельзя было. Да только по платью и по оружию его понятно было, что разбойник, я и ударил его бережно стрелой. А в кустах сторож поведал, что в теплой яме их еще шестеро и что они убили на шляху купца и двух его слуг, а добро поделили. Сами пешие. Купцов мед выпили и спят. Потом помер тот сторож.
Децкий крякнул и призадумался. Распорядился же так:
– Ты, посол, останься с парубком своим, побудьте у нас коноводами. Вы же ребята, спешивайтесь, доспехи не надевайте. Достаточно и того оружия, что на вас, а то и засапожника. Вот пута, те приготовьте. Пошли!
Зажатые внутри табуна, хоть и были лошади заседланы или под вьюками, коноводы успели даже немного согреться, пока за ними не прибежал дружинник, лица которого в темноте Хотену не удалось разглядеть. Вместе они перегнали табун на поляну, где горело два костра – один обыкновенный, а второй над прямоугольной ямой. Радко позвал Хотена из ямы, куда вели ступеньки, вырубленные в мерзлой земле в одном из углов.
– Ну, что я тебе говорил? Ведь и вправду теплынь, а? – возгласил децкий, возлегавший в расстегнутом кафтане на своей шубе и еще на каких-то мехах.
– Да уж, – согласился Хотен, потянув носом. Несло свежей кровью и духом грязных, с лета не мывшихся людей. – Теплынь. А где пленники?
– Я приказал бросить их, связанных, на краю поляны, вместе с убитыми товарищами. Буде какой к утру не замерзнет, его и станем судить. Эй, не спи, Хотенушко, подожди кашу! Эк тебя сморило…
Проснулся Хотен перед самым светом, и не так от прохлады, хотя бревна над ямой уже дотлевали, как от звяканья котла: последний ночной дозорный и разбуженный им повар готовили уже завтрак.
Прошелся в лес, навестил лошадей, а уж тогда вспомнил емец и о пленниках. Те лежали в снегу кучей и все, кроме одного, давно задубели. Живой был в драном полушубке, на который никто не покусился, на ногах лапти, а жили на белом его лице только глаза, уставились на подошедшего. Крякнув, ухватился сыщик за конец веревки, подтащил пленного к костру. Из ямы слышались уже шутливые перекоры дружинников и хохот Радко.