– Тьфу ты, прости меня, Господи! Да ведь именно в выписках из псалмов и может быть спрятано то, что мы ищем! Его можно было написать первыми буквами каждой выписки, а то и таким способом: число, под которым псалом помещен в «Псалтыри», как тебе ведомо, передается буквами под титлом; каждую вторую такую буковку выписывая в последовательности псалмов в книге князя, можем получить нужное нам указание. Понял ли ты меня, емец?
– Прости, но не понял я, господине отче митрополите, – повинился Хотен, отнюдь не постигая, в чем виноват. – Говорил же я тебе, что человек я простой, не книжный.
– Пожалуй… Тогда скажу тебе одно. Спрятать указание теми способами, кои я тебе только что раскрыл, может любой грамотей, имеющий перед собою «Псалтырь», если только додумается до сей хитрости. А вот прочитать его, даже догадавшись о способе записи, сумеет только большой знаток псалмов, ну, вроде меня, например. Ты, емец, уж точно не смог бы. Так что и не бери сего в голову, читай книгу, чтобы постигнуть душу и мысли того, кто её написал – и разве не о том мы с тобою договаривались?
– Разве? – окрысился Хотен. Однако, опомнившись, тут же поклонился. – Конечно, тебе лучше знать, господине отче митрополите…
– Разумеется, мне лучше знать. Иди, читай, и чтобы не смел больше меня беспокоить без спросу. Князь Изяслав дал тебе только три дня, говоришь? Читай спокойно, я уговорю его не торопить тебя. Молиться можешь дома, от посещений служб божиих тебя избавляю. А теперь исчезни.
Не в лучшем настроении возвращался Хотен в княжеский дворец. А тут и очередная неприятность: дворцовый сторож не пустил его в калитку, заявив невежливо, что знать не знает такого боярина, да и все дружинники сейчас за столом, ужинают в гриднице.
– Да что ж ты, олух царя небесного, меня тут заморозить хочешь? – взревел Хотен – и вдруг осекся. Мороз уж не кусался, как еще вчера, и снег не хрустел под ногами, а по доскам забора, там, где падал на них свет от факела сторожа, темнели черные пятна сырости.
В конце концов, удалось вызвать к калитке Радко. Кивнув Хотену, старый децкий, дожевывая, приказал сторожу снять сперва шлем, а затем войлочный подшлемник, после чего наградил его увесистым подзатыльником, пояснив, не торопясь:
– Дитёнком как-то вышел я во двор по нужде вечером, и не один, а с отцом моим покойным, потому что сам боялся темноты во дворе. И видим: летит по небу большой и хвостатый огненный змей. Тогда батюшка отвесил мне по затылку, как вот я тебе, и сказал: «Уж теперь-то, Радко, ты сего змея запомнишь!» А тебе запомнить придется его вот, нового боярина господина твоего, великого князя Изяслава Мстиславовича.
– Нечего руки распускать, не большие вы оба бояре, – проворчал сторож, наклонившись за выпавшим из рук шлемом. – Бояре верхом ездят, а не на своих ногах по городу бегают.
Хотен отмахнулся от него, отвел Радко в угол двора, к самой, судя по густым лошадиным запахам, конюшне, зашептал:
– Прости, боярин, что оторвал тебя от стола, однако предстоит нам новое совместное дело, к тому же весьма тайное. Не стану я теперь тебя морозить, тайну открывая, только попрошу: распорядись там, чтобы мне еду и питье с поварни через Хмыря передавали, пока не поедем мы с тобою в посольство. Светиться в гриднице мне теперь не с руки.
– О чем речь! А денежное ли дело? – громким шепотом осведомился старый децкий. И, не дождавшись ответа. – Утро вечера мудренее, посол. А вот твоего Хмыря я вздрючу сегодня же вечером!
Так начались всенощное бдение Хотена, отнюдь не жалевшего князевых свечей. Самолюбие в нем взыграло, и отважился он самолично проверить, не решил ли и в самом деле старый князь Владимир поведать свою тайну первыми буквами выписанных в его книге стихов из псалмов. Может быть, и не все стихи из "Псалтыри" сумел емец распознать, однако, не приняв из упрямства сего во внимание, усердно выписывал первые буквы на воске. Закончив, перекрестился и прочитал: "ВВНВПВИИЯВПВПВИИЯПВ". Пробовал поделить на слова и так, и эдак, переписывал и стирал все "В", пробовал читать с конца наперед – только ничего не выходило, кроме сущей бессмыслицы…
Уже ударили колокола к заутрени, когда забылся Хотен неспокойным сном. Проснулся поздним утром, обнаружил завтрак на столе, перекусил, уже весь мыслями в книге… Понемногу он вчитался, и действительно, сумел, как и хотел того отец митрополит, заглянуть в душу покойного великого князя. Было вначале ему при этом неловко, будто подсматривал он сквозь щель в чужую ложницу, ведь великий князь Владимир Мономах писал вовсе не для него, Хотена Незамайковича, а для своих сыновей. Успокаивал себя тем, что если уж написана книга, то едва ли есть смысл в запретах читать её всем, кому попадет в руки. Старый князь уверенно писал о себе, говорил «я», «меня», будто на исповеди или рассказывая за столом занятную историю из своей долгой жизни, и постепенно Хотен поймал себя на двойственном чувстве: с одной стороны, пишущий вроде бы принуждал читателя думать, как он, и подражать себе, а с другой, написанное вызывало иногда и отталкивание, желание с пишущим поспорить. И поразился Хотен диву дивному: великий князь Владимир Мономах давно истлел в своем мраморном гробу, стоящем в Софии Киевской, а с кусков телячьей кожи, испещренной темно-коричневыми значками, говорит, будто живой…