– Хозяин! А, хозяин?
– Чего тебе?
– Приходили слуги Нефедовы, а кое-кто еще Суме служил. Просились на службу к тебе. И Прилепа тоже. Жаловалась, что еле разыскала нас.
– Я с каждым отдельно разберусь.
Люди нужны теперь, конечно. И придется найти время, чтобы с каждым поговорить и заключить ряд. Хорошо бы нанять и еще одну, новую горничную, только пригожую: и у хозяина будет на чем отдохнуть глазу, и свой человечек окажется в окружении хозяйки, в противовес Хвойке: та, Любаве принадлежа, держит, само собою понятно, и её руку…
Створ Золотых ворот открыт. В проезде и возле него пусто: ни пеших, ни конных. Хотен выезжает на луг и слышит за спиной трубный глас, будто с неба:
– Счастливого пути, господине мечник!
Хотен разворачивает коня. Он узнал голос старейшины сторожей, но и теперь, когда тот не прячется за зубцом стены, не может его рассмотреть: солнце слепит. Кланяется неясной, солнцем наполовину съеденной тени.
– Спасибо на добром слове, Сновид Сигурдович! Мне тут недалеко.
Недоброе предчувствие, словно железной рукою, стискивает сердце нарядного мечника. Что могло случиться дома? Если несчастье какое, в эти два дня ему бы уже донесли, нашлись бы доброхоты…
Копыта стучат по доскам моста через Лыбидь, теперь направо. Будь под ним Рыжок или бедный Яхонт, можно бы уж и поводья бросить. А вот красавец Белян не знает пока дороги. Ничего, скоро запомнит… За этим холмом они и прячутся, Дубки. Только объехать и… Господи, пронеси!
Нет, обмануло предчувствие. Слава богу, не сгорели Дубки. Все постройки вроде на месте, и дымок из поварни тянется.
– Гы-гы-гы! Вот мы и дома, хозяин!
Это Хмырь радуется. Чему? В тереме на Сретенской, в завидном месте на Горе, у него своя, отдельная повалуша, он без пяти минут вольный киевлянин и оруженосец. А здесь…
Бог мой, это что же еще? Ворота распахиваются, выходит навстречу Анчутка, перед собою на вытянутых руках несет обнаженную саблю, на шее лежит веревочная петля, а конец веревки за персиянином по земле тянется.
– Руби голова, хозяин, вешай мэня на воротах. Я, Абу Шахид Куздари, перед тобою виноватый, не устерэг.
Рванул воротник Хотен, только золоченые пуговки посыпались. Прохрипел:
– Кто помер? Малец? Как? Да говори, не томи, а то и впрямь зарублю!
– Все живы, Аллах милостив, – вроде как и удивился Анчутка. – Вот только сбэжала твоя жена и всех остальных увэла. Сына твоего, хозяин, остатных лошадэй, дэвку Хвойку.
– Испугалась ратных, когда Изяслав шел на Киев?
– Сие случилось еще за недэлю до ратных. И если испугалась ратных, зачем было меня травить?
– Тебя травить? – и вдруг вызверился на Хмыря. – А тебе-то что здесь надо?!
И тут холоп, протягивая на ладони собранные с земли пуговки, поглядел на него такими глазами… Господи, да именно такими глазами смотрят наивные здоровяки вроде Хмыря на увечных или на детей-калек! Вспыхнул тут мечник от стыда, кровь залила ему лицо, он поднял Беляна на дыбы – и едва не задело копытами бедного парня, повинного только в доброте своей и услужливости. А Хотен пришпорил коня и помчался, в скачке гася отчаяние нежданной напасти, по лугу к большому одинокому дубу, той тропинкой понесся, коей убегал из дому в лес позапрошлогодней осенью, когда Баженко почему-то плакал не переставая, и нельзя было нигде в усадьбе спрятаться от его тонкого писка. Объехал дуб, придержал коня и вернулся к воротам шагом, уже решившийся действовать и вроде бы способный на это.
Хмырь предпочел исчезнуть: повел, очевидно, лошадь в конюшню. Анчутка в прежнем дурацком виде стоит у ворот.
– Верни саблю в ножны, скинь с шеи чертову веревку, – отрывисто приказал Хотен. – Не бойся, без кары не останешься! Обещал я отпустить тебя безденежно, как возвращусь, а теперь не пущу. Вот те и наказанье.
Сам снял веревку с шеи раба, хотел было увести его в рощу, чтобы выспросить без лишних ушей. Да только нет теперь лишних ушей в доме – разве что сверчки подслушают. Спешился, забросил повод на коновязь, гаркнул Хмырю, чтобы не вздумал расседлывать свою драгоценную Мухрыжку. Поманил за собою Анчутку, чтобы не одному входить в дом.
Первый вывод сам собою напрашивался: вещей было увезено столько, что речь шла о двух возах, не меньше. Он вошел в ложницу, где все еще пахло Любавой, хотел было перекреститься на красный угол, но там только паутина висит. Сел на голые доски кровати, хлопнул ладонью рядом с собою, силушки не рассчитав. Скривился от боли: