А вот и Анчутка. Озабоченный такой, лучше бы догадался и сделал страшную рожу. Головня разгорелась, что твой факел.
– Готово, хозяин!
– Дай сюда головню, а тестю моему заткни рот. Да чем угодно, хоть онучу с него сними… Так, а теперь приволоки сюда стряпуху.
– Развязать её?
– Не нужно. Только быстро, не копайся.
Опять, словно наяву, увидел он перед собою песок, что из верхней склянки часов высыпается – мало, мало его осталось… Он опрокинул скамью, подошел к столу, раскрыл, сам не зная зачем, диптих и прочитал на воске: "ХОТЕНЪПРИШЕЛЪЕСТЬМЯУБИ…" И когда успел, хитрец? Поискал глазами на столе писало, не нашел, снял с пояса свое, оборотной стороной, где лопаточка, загладил. Корыто замычал. Хотен яростным мгновенным ударом плашмя по голове отправил его на пол, а на купца опрокинул стол. Потом свалил седалище. Надо еще не забыть выломать в заборе доску – там, с тыла усадьбы… А с головней чего теперь делать?
Тут персиянин, усмехаясь, втолкнул в горницу толстую стряпуху, и стало ясно, что головня еще пригодится. С одного взгляда распознал емец, что молодка глуповата. Такие, с румянцем на всю щеку, не могут быть шибко умными, ибо всё, что даровали им боги, на здоровье ушло. Что ж, тогда…
– Зовут как? Я мечник великого князя, мне нужно правду отвечать.
– А зачем мне руки твой иноземец связал?
– А чтобы не отбивалась, как тебя щупать начнем.
– Да ну! А я ногами! А от тебя, кудрявый, и отбиваться не стану. Эй, мужи, а что вы тут делали? Всё вверх дном! Хозяину не по нраву будет.
– В салки с твоим хозяином поиграли, – усмехнулся Хотен. – Не будешь правду говорить, станем тебя к огню приводить. Слыхала, небось, как огнем пытают? Видишь головню? Так как тебя зовут?
– Я Потвора. Эй, кудрявец, а ты ведь Хотен, наш нищий зять! Прибран только пышно…
– Сколько у вас было приказчиков в конце зимы, Потвора?
– Трое, боярин. А тебе зачем?
– Как звали их? Отвечай быстро!
– Сахно, Ефимка, Черняк. А за…?
– Тех приказчиков, что в поварне повязаны, как зовут?
– Сахно и Черняк.
– Куда Ефимка уехал? Быстро!
– Во Владимир, что на Суздальщине, боярин. Ой! – и скривила свою толстую румяную щеку, будто у неё зубы заболели. – Хозяин же, тесть твой, не велел никому говорить!
Вздохнул с облегчением Хотен: ведь если бы сия дура не проболталась, пришлось бы пытать сперва Корыто (все же тестем остается, пока его дочка, как никак венчанная жена, еще в живых), а потом всех домочадцев по очереди – сперва пытать, а потом отдавать Анчутке, чтобы прирезал. Вот ведь какая злоба нахлынула: готов был убить целую кучу домочадцев Корыта, лишь бы никто не узнал о его позоре! И велел бы убить, если бы не попалась на глаза эта дура-стряпуха с её здоровым румянцем, которую лишать ее глупой жизни – всё едино что ребенка обидеть.
– Развяжи Потвору и гони её в шею! – Хотен распорядился, а сам подошел к Корыте, недвижному под обломками стола. Жив ли?
Прислушался: купец начинает уже помыкивать, следственно, жив остался. Обошлось пока без смертоубийства, слава богу! На радостях Хотен от всей души приложился носком сапога, метя в толстый живот.
– Счастливо оставаться в дому своем богатом, дорогой тестюшка!
Глава 17. Между битвами
– Вот что донесли наши доброхоты, – посмеиваясь, поведал князь Изяслав Хотену, уединившись с ним в горнице, – о разносе, устроенном возле Мичска Володимиркой Галицким Андрею Юрьевичу и его сыну Владимиру. Особой смелости, чтобы сию, гм, беседу подслушать, не требовалось, потому что Володимирка орал так, что и за стенами Мичска было слышно. И вот что он, Галичанин, вопил: «Ничего не скажешь, здорово княжит сват мой Юрий! Если рать на него от самого Владимира идет, как мог он о том не прознать? А ты, его сын, сидишь в Пересопнице, а второй в Белгороде, и как было не остеречь от сего войска? Если так Юрий княжит, то справляйтесь сами, а я возвращаюсь в Галич». И прогнал обоих к Юрию. Что скажешь, боярин?
– А то я скажу, – заявил Хотен, отпив предварительно из серебряного кубка, – что князь Володимирка Галицкий не суздальских князей ругает, а тебя хвалит, великий княже. Ты еще раз доказал всему свету, что лучше тебя нет воина на Руси, а может быть, и на всем земном круге.
– Не стану скромничать, я доволен собою. И когда отец митрополит Клим, подкрепив свои силы добрым глотком вина, называет меня великим стратегосом, я в душе соглашаюсь. Он ведь не льстец, наш мудрейший отец Клим, только иногда преувеличивает. Итак, отбрасываю слово «великий», а на то, что я и вправду стратегос, должен согласиться.