Спели свою короткую песню тетивы, свистнули стрелы, и рухнул Тешка на тропинку, матерясь. Хотен отдал лук, налучье и колчан Терпиле, стал на одно колено перед извивающимся на земле телом, снял с пояса огниво и ударил кресалом о кремень. Мало света пролилось, больше искр посыпалось, но он успел убедиться, что перекривленная болью харя действительно принадлежит Тешке.
Хотен хмыкнул, уже не торопясь, встал на ноги, пристегнул огниво к поясу. Присвистнул и добыл из пазухи кошель. Вынул горстку монеток, отсчитал несколько и высыпал на смутно белеющее внизу лицо.
– Мало… Еще… резы… набежали, – четко выговорил Тешка, выгнулся дугой, упал на бок и замер.
Послышался мягкий, однако густой топот. То Хмырь, услышав свист, подводил лошадей. К одному из седел и веревка была приторочена, на которой предстояло повиснуть Тешке на городской стене.
А случилось еще и такое. Не позабыл Хотен внести за инокиню Алимпию богатый вклад в Янчин монастырь, равно как и самоё черницу одарить многими полезными в келье вещами, притом самыми дорогими, кои только мог найти в Киеве. Потом встретились они, и всю эту встречу потратили на взаимные упреки: Несмеяна благодарила, однако и укоряла, что ставит её в нелепое положение, чуть ли курвы какой-нибудь, только берущей вперед и вынужденной быть благодарной. Хотен возмущался, краснея, и кричал, что она совершенно превратно его поняла и что не только себя оскорбляет, но и его. Чтобы продолжить спор, они назначили еще одно свидание, однако на нем, затянувшемся от обедни до вечерни, почти уж и не разговаривали. И, наверное, еще долго тянулась бы эта греховная связь, и уж точно неслыханное сие дело в конце концов кончилось бы совсем плохо, если бы на третьем свидании не выдохнула Несмеяна, в порыве страсти закрыв глаза: «Ах, сестра Марина!»
А было и еще хуже. Это когда, уже в сентябре, прибежала к нему в горницу, звеня ключами, Прилепа.
– Там персиянин в ворота стучит! Говорит, что купец, что к тебе, хозяин, с поручением от Анчутки твоего.
– Проси сюда в горницу ко мне, – ответил мечник, глаза от книги не поднимая.
Впрочем, он глянул в спину Прилепе, когда она снова отворяла дверь. Как тонка девка в поясе! Так и боишься, что тяжелая связка ключей, которой она, новоиспеченная ключница, так гордится, перервет её пополам… Хотен не стал притворяться перед собою, не вернулся к книге: едва ли поймет сейчас, если и прочтет что вслух.
В дверях возник персиянин, поклонился, сказал, чисто выговаривая слова:
– Мир дому твоему, славный мечник Хотен! Меня зовут, если по-русски, Иван Назруллович.
– Здравствуй и ты, честный купец персидский Иван Назруллович! Правда ли, что ты принес ко мне весть от холопа моего Анчутки? Жив ли он?
Персиянин легко склонил голову под роскошной, едва ли в дороге намотанной зеленой чалмой:
– Не удивляйся, что хорошо говорю на вашем языке, ведь я и родился в Ростове. Когда я видел последний раз Абу Шахида Куздари, были он жив, и не опасна была его рана для жизни. От него я привез тебе вот эту шкатулку, и еще кое-что. Раскрой, однако, прежде, – и подал персиянин небольшой легкий ящичек и ключ к нему.
Хотен нетерпеливо повертел ключом, откинул крышку – и невольно отшатнулся. Уж шибко мерзким пахнуло изнутри! Еще бы: лежали в шкатулке две пары отрезанных человеческих ушей; одни помельче, и в них Хотен с неприятной смесью чувствований, где и нелепой похотью коротко плеснуло, узнал ушки Любавы, вторые поросли редким волосом, мужские, стало быть. Втиснут был внутрь и сгорток берестяной грамоты, похожий на поплавок. Хотен выдернул его, поспешно запер снова шкатулку, бросил на стол, рядом с книгой, а сам, разворачивая грамоту, встал под самым окном.
«ОТАБУШАХИДЪКУЗДАРИКЪХОЗЯИНУМОЕМУ…» Ага… «От Абу Шахид Куздари к хозяину моему. Ты уж не женат более, а обидчик твой, что грамоту сию за меня пишет, умрет, как токмо допишет. Получишь и доказательства, что я твое поручение выполнил. Думаю, что тем, наконец, заглажу я свою вину перед тобою и долг покрою. Потом спрячусь у единоплеменников, залечивать рану. Как только утихнет шум, поеду на родину, мне сейчас выбраться на полудень легче, чем в Киев. Извини, что лишил тебя удовольствия отпустить меня, раба твоего, на волю. Обидчик твой плачет, жалеет себя и твою жену, просит, чтобы не убивал его сына. Я и не стану, решай с малым сам. Перса Ивана я подарил половиной товаров Саида, ему не плати за услугу. Прощай».
Дослушав грамоту, купец Иван звонко хлопнул в ладоши.
Отворилась дверь, и в ней возникла Прилепа с вцепившимся в её руку маленьким мальчиком в лапотках. Конечно же, сие Баженко, успевший подрасти. Баженко поклонился и проговорил: