Здесь старушка повела себя неадекватно. Вместо того, чтобы по привычной схеме вздохнуть и горестно побрести дальше, она проявила неожиданную резвость и бросилась наперерез охотнику за пивной тарой.
– Не трожь, – взревел охотник и прибавил скорость.
Жизнь в городских джунглях одарила своих диких обитателей мгновенной реакцией и ловкостью. А старушка была ближе. Поэтому соперники практически одновременно ухватились за столь необходимый обоим предмет. Некоторое время они молча гипнотизировали друг друга, пытаясь силой взгляда парализовать волю конкурента, потом дед с силой рванул бутылку на себя. Неожиданный маневр не усыпил бдительности его конкурентки, с неожиданной для ее внешней хрупкости силой она вцепилась в предмет раздора. Следующая сцена напоминала прямую трансляцию чемпионата по кикбоксингу для жителей домов престарелых. Ложные выпады, попытки бросков через плечо, пыхтенье, привлекли к единоборству за право обладания кубком в виде бутылки зеленого стекла редких прохожих. Теперь, как в настоящем чемпионате, борьба сопровождалась угрозами соперников в адрес друг друга и поощрительными выкриками зрителей.
– Ты труп, – шипел дед.
– Прощайся с солнушком, пенек трухлявый, – вторила ему бабка.
– Ща так вмажу, костей не соберешь, ехидна обшарпанная.
– Сам не рассыпси, дикобраз целюлитный.
Следующая реплика деда была ненормативной, на что старушка, строго посмотрев на ее исполнителя, заявила:
– Попрошу в присутствии дамы некультурно не выражаться.
Дед от неожиданности широко раскрыл рот, обнажив жалко торчащие в одиночестве три зуба и выпустил бутылку, чем и воспользовалась пронырливая старушенция. Она заховала добычу в сумку и трусцой припустила подальше от ринга. Но и старик уже пришел в себя. Он в три прыжка догнал беглянку и с силой дернул за ее сумку. Ткань – не стекло, особенно старая. Ветхие нити затрещали, ручки отделились от основания, три бутылки, составляющие утренний урожай, выпали на безжалостный асфальт и прощальным звоном возвестили о прекращении своего существования.
Бабуська, увидев столь плачевную картину, села на бордюр рядом с осколками от планируемого обеда, не забыв, однако, аккуратно расправить юбку, и, раскачиваясь из стороны в сторону, тоненьким голоском запричитала что-то ужасно жалостливое и слезливое. Дед глубоко, с прерывом, вздохнул и медленно побрел дальше, бормоча себе под нос что-то нечленораздельное. Причитание за его спиной становилось все громче и громче. Дед замедлил шаг. Когда монотонный мотив причитаний стал приобретать музыкальную окраску, дед совсем остановился и, немного помедлив, вернулся и сел на бордюр рядом с недавней конкуренткой.
Маленький мальчишка, годик ему пятый,
Из беленькой скатерки вырезал квадраты,
Вырезал кружочки и опять квадраты,
Думал тот мальчишка, мама будет рада, – выводила тоненьким голоском старушка.
Такую манеру исполнения не встретишь на эстраде. Но она чрезвычайно популярна в народе, особенно на деревенских вечеринках для тех, кому за шестьдесят. И песни, исполняемые в этой манере, обычно жалостливые, вышибающие слезу даже у не самого чувствительного человека. Как-то бабуся с удовлетворением наблюдала, как городская стильная и ироничная девица, хихикающая в самом начале песни, с удивлением, граничащим с мистическим ужасом, не могла сдержать слезы, помимо ее желания бегущие из глаз на последнем куплете. Видимо, такой необычный тембр пробуждает в душах что-то древнее, седое, языческое. Так будоражит душу человека вой волка или крик невидимой и оттого пугающей ночной птицы…
Дед придвинулся к ней поближе и заглянул в голубые глаза исполнительницы, подернутые дымкой вековой тоски.
Только мать влетела и сразу увидала,
Беленькой скатерки маме жалко стало,
Ножницы схватила, по рукам ударив,
Кровь из них сочилась, но мать забыла жалость.
Всхлип седого бомжа на мгновение прервал песню. Вдохновленная положительной реакцией слушателя, бабуся, а это была она, набрала в легкие побольше воздуха и проникновенно, с надрывом, закончила:
Мама, дай мне ручки, ей дитя сказало,
Мне сестра сказала, что ты им своровала,
Вы себе скатерку купите другую,
А зачем ребенку вот такие муки,
Ведь нигде не купите маленькие руки.
На последней фразе бабуся уронила голову на руки и замолчала. Звонкое, смачное высмаркивание заставило ее поднять голову. Покрасневшие, отчаянно пытавшиеся удержать слезы глаза бомжа с любовью смотрели на нее. Волосатая, забывшая ощущение мыльной пены рука протягивала ей… нет, не скромный букет полевых цветов, а нечто более ценное в этом мире – зеленую бутылку из-под пива.
Весело уплетая за обе щеки свежий батон и запивая его молоком из пакета, бабуся сидела в окружении похожих на ее нового приятеля граждан.
– А про Аллочку, которой мать в сердце нож вонзила, можешь? – с надеждой в голосе спросила нестарая еще, огненно-рыжая тетка неопределенного возраста.
– Угу, – утвердительно кивнула головой бабуся.
– А про морзю?
– И про морзю, – невнятно обнадежила ее баба Дуся, пытаясь проглотить особо крупный кусок батона.
– И про Нью-Иорк, окутанный голубым туманом?
– Плевое дело, – окончательно справилась с угощением гостья.
– А культурные романсы? Ну, «Тростник», там? – заинтересовался и заросший колоритной, внушительной бородой Валера, представившийся поэтом.
– Целую кучу, – облизала каждый палец по отдельности бабуся.
– Класс! Молодец, Петруха, будем теперь концерты слухать, никаких проигрывателей не надо, – одобрила новое приобретение подвала, где обитали бомжи, рыжая тетка.
– Маха, – протянула она руку бабусе.
– Дульсинея, – неожиданно вырвалось у бабуси.
– А почему Дульсинея? – заинтересовалась Маха.
– А почему Маха? – ответила вопросом на вопрос баба Дуся.
– Фильм такой есть, простота, – покровительственно похлопала ее по плечу новая подруга, – я правда, мало что поняла, мы кино ходим смотреть к магазину «Иоланта», там на витрине много разных телевизоров показывают. Звука, правда, не слышно, но зато не мешает, когда по мы разные программы смотрим. Так эта Обнаженная Маха больно меня затронула. Раньше я Клеопатрой звалась, а теперь решила: буду Маха!
– А-а-а, – понимающе протянула Дуся, – а я как-то слышала песню дюже страстную про Дульсинею, а вообще-то я Евдокия.
– Ну, добро пожаловать, Дульсинея, – рыжая, видимо занимающая главенствующую позицию в данном коллективе, театральным жестом повела рукой, предлагая новенькой ознакомиться с помещением.
Интерьер был бедный. Проще сказать, его не было совсем. Кучи тряпья по углам предназначались для выполнения роли кроватей и диванов, добротная коробка из пенопласта осуществляла функцию стола. Декоративных элементов и электронной техники не было, видимо, по причине отсутствия электрической проводки и слабого естественного освещения.
– Ну, рассказывай, что привело тебя в наш скромный приют, – предложила Маха.
– Повесть моя, деточки, печальная, – пригорюнившись, начала бабуся. – Родилась я на берегу речки синей, в деревеньке Вражино. Детство мое прошло среди природы, цветочков и животных домашних. А сейчас вот настали лихие времена, пришлось продать мой домик беленький и уехать в город. Приютил меня внучатый племянник, ничего, уважительно обращался. Только и тут беда нагрянула: посадили милого внучка ни за что. А меня выгнали из его квартиры: говорят, прописки нет, значит, и житья здесь мне не будет. Опечатали дверь бумажками и велели ехать по месту этой самой прописки. А куда ехать? В домике моем чужие люди обитают, совсем я нынче стала беспризорная, – опять пригорюнилась старушка.
– А за что посадили? – с любопытством спросил дед, с которым она боксировала из-за бутылки, – наркотики продавал или сутенерствовал?
– За мошенство, – важно сказала бабуся, – но я точно знаю, не виноватый он. Навет черным человеком на него возведен. А что больше всего кручинит меня в этой ситуации, так это то, что я во всем и виноватая.