— Это наши проблемы, Александр. Наши. Выслушай меня, пожалуйста.
— Вирджиния, я ухожу. Когда я вернусь, давай постараемся начать сегодняшний день заново, более приятным образом.
Вирджиния поднялась и встала в дверях, упершись в косяки руками.
— Александр, выслушай меня. Послушай же, черт тебя подери!
— Не буду я слушать.
— Будешь, или я тебя просто убью.
— Правда? Интересно, как?
— Александр, пожалуйста! Ну пожалуйста!
— Нет. Дай мне пройти.
Он мягко оттолкнул ее. Какая-то черная мгла заволокла Вирджинии глаза, черная, крутящаяся и жаркая мгла. Она подняла руку, стараясь отогнать эту мглу прочь; Александр перехватил ее за запястье.
— Прекрати. — Его лицо исказилось от гнева. — Прекрати. Оставь меня в покое.
— Хорошо, оставлю, — тихо ответила она, но, по мере того как она продолжала, голос ее становился все громче и громче, поднявшись в конце концов до крика. — Ладно, я оставлю тебя в покое. Оставлю, чтобы ты тут гнил, и сгнил бы окончательно, без любви, без меня, без детей, которые могли бы унаследовать эту вонючую великолепную тюрьму, что ты так любишь. Оставлю, и попробуй найти и соблазнить какую-нибудь другую несчастную дуру, которая смогла бы принять тебя за нормального и выйти за тебя замуж! Оставлю прямо сейчас, Александр, я иду собирать вещи. И можешь не волноваться, я никому не стану говорить о твоей паршивой тайне: мне это было бы просто стыдно делать, понимаешь ты, стыдно!
— Тихо, замолчи, — прошипел он, — замолчи, слуги услышат.
Вирджиния посмотрела на него и вдруг громко, резко, безобразно расхохоталась.
— Прости меня, Александр, — выговорила она сквозь слезы, — и как только я могла об этом не подумать! Это уж совсем недопустимо, правда? Уж если кто узнает, так только не слуги!
Она была у себя в комнате, вытряхивала содержимое из всех ящиков, когда вошел Александр, бледный и потрясенный, и уселся на ее постель.
— Вирджиния, — проговорил он, — пожалуйста, постарайся понять. Выслушай меня.
— Я тебя уже слушала достаточно, Александр, даже более чем достаточно. И больше не хочу. Я уезжаю.
— Послушай. Пожалуйста. В последний раз. А потом можешь уезжать. Я тебя сам отвезу в аэропорт.
— Незачем. У меня есть машина.
— Я знаю, что есть. Послушай. Пожалуйста. О господи…
Голос у него был такой напряженный и отчаянный, что Вирджиния оторвалась от сборов и взглянула на него. Потом села на кровать, держа в руках ворох одежды, и произнесла:
— Ну, хорошо. Я слушаю.
— Мне кажется, ты не в состоянии понять, насколько все это для меня ужасно.
— Для тебя? Бог мой!
— Вирджиния, пожалуйста. Ты обещала выслушать. Это же кошмарное, ужасающее унижение. Сознавать, что мне придется вот так прожить всю свою жизнь. Так тебя хотеть, так любить и знать все это… Могу тебя уверить, ты себе даже не представляешь, какая это боль и мука.
Вирджиния молчала.
— Сперва я был готов попробовать что-то сделать. Испробовать разные курсы лечения, проделать анализы, был готов снова и снова рассказывать врачам о своих проблемах. Все это напоминало ковыряние в гангренозной ране. Я убеждал себя, что это принесет какую-то пользу, но пользы не было. Никогда не было, ни разу. Не было даже отдаленных признаков самой возможности какой-то пользы. Неужели же ты этого не понимаешь? И каждый раз вначале у меня была какая-то надежда, а потом она сменялась отчаянием. Я не могу повторять все это еще раз, Вирджиния, просто не могу. Я слишком боюсь.
— Даже ради меня не можешь?
— Даже ради тебя не могу.
Она посмотрела на него твердо и непреклонно:
— Тогда мне придется уехать.
— Да, конечно. Хорошо.
Он спустился вниз. Вирджиния продолжала сборы. Закончив паковаться, она позвонила в аэропорт и заказала билет; теперь ей будет нетрудно вернуться домой и посмотреть всем в глаза, на протяжении нескольких последних месяцев она часто думала об этом; но сейчас уже она не могла просто сказать, что у них с Александром не получается быть вместе и они решили расстаться… Не будет ни унижения, ни ужаса, это должно сработать. Она уже собралась было позвонить Фоллону, чтобы тот отнес вниз вещи, как взгляд ее упал в окно. На ограждении задней террасы, лицом к дому, сидел Александр. Плечи у него поникли, руками он обхватил себя, словно стараясь защититься от какой-то боли. Она смотрела на него и вдруг поняла, что он плачет, плачет очень тихо: большущие слезы бежали у него по лицу и капали на рукава. Время от времени он поднимал руку и смахивал их со щек. Весь он казался каким-то бесцветным, серым, как будто из него ушла жизнь.