Няня догадалась довольно быстро. Как-то утром она зашла в комнату Георгины, когда та отлеживалась после особенно сильного приступа тошноты; вид у Няни был неодобрительный.
— Опять, да? — спросила она.
— Да, Няня, опять. Не ругай только меня, пожалуйста, мне и так всего хватает. Да, я беременна и решила оставить ребенка. Вот так вот.
— Как я понимаю, это от Кендрика.
— Разумеется, от Кендрика. От кого же еще, Няня?!
— Ну что ж, тебе это на пользу.
— Пока я никакой пользы не чувствую, — ответила Георгина, прикрывая глаза.
— Ты выглядишь счастливой, — заметила Няня.
— Значит, ты меня не очень осуждаешь?
Няня внимательно посмотрела на нее.
— Колыбелька у нас еще сохранилась, — только и проговорила она.
После похорон, когда она окончательно поняла, что остается с ребенком одна, что никакого замужества не будет, не будет мужа, который стал бы помогать ей, и, кроме того, живот у нее увеличился уже настолько, что скрывать это дольше становилось невозможно, Георгина решила, что пора рассказать обо всем Александру. Он имел право знать; а если она будет жить в Хартесте да еще собирается рожать здесь ребенка, то пусть это и покажется кому-то чрезмерной щепетильностью, но она должна спросить у него разрешения.
Александр к этому времени чувствовал себя уже хорошо, но по большей части пребывал в каком-то смятении; он начал снова целыми днями работать на ферме, был озабочен весенними хозяйственными делами и планами: завести новую породу оленей, открыть молочную ферму… Однако Георгина продолжала тревожиться о нем: он стал почему-то подолгу просиживать в оружейной комнате, а нередко она заставала его поздно ночью сидящим над бухгалтерскими книгами. Однажды она набралась мужества (зная, что такие вопросы всегда сердят его) и спросила, нет ли у него каких-либо финансовых проблем, но Александр на удивление спокойно заверил ее, что никаких проблем нет, просто финансовые аспекты его новых планов и замыслов весьма сложны и поэтому приходится тратить очень много времени на их обдумывание. Пару раз он съездил в Лондон («По делам, дорогая», — туманно отвечал он, если Георгина его спрашивала); но больше всего ее тревожило то, что он уже не однажды слетал в Нью-Йорк. Когда Георгина проявила интерес к этим поездкам, выразила свое удивление, попыталась расспросить о них — выяснить, например, какова их цель, — в глазах Александра сразу же возникла так хорошо знакомая ей жуткая пустота, и она почувствовала, как он куда-то удаляется от нее; он отказался что бы то ни было объяснять, заявив, что это исключительно его личное дело, и, опасаясь невольно причинить ему боль, Георгина поспешно сменила тему разговора. Потом она поговорила обо всем этом с Шарлоттой; та согласилась, что действительно все выглядит как-то странно.
— Но бесполезно пытаться заставить его что-нибудь рассказать, ты же его знаешь.
— Знаю, — вздохнула Георгина, — все это так странно, и держится он очень странно, когда об этом заходит речь; меня это все пугает.
— Не тревожься, не надо. — Шарлотта явно не расположена была вдаваться в подробное обсуждение. — Выглядит он очень хорошо. Оставь его в покое, Георгина. Ради бога, не надо на него давить.
— Я и не давлю, — раздраженно возразила Георгина.
Ей было очень трудно выслушивать от Шарлотты — да и от Макса тоже, правда в меньшей степени — советы о том, как надо вести себя с Александром, когда их собственное общение с ним сократилось до предела. На протяжении всей болезни Александра она заботилась о нем и сделала для него гораздо больше, чем все остальные, вместе взятые, и теперь полагала, что ее брат и сестра могли хотя бы признать этот факт и с уважением относиться к ее точке зрения и к тому, что ее волнует. Но в тех редких случаях, когда она пробовала высказать эту свою позицию, Шарлотта отвечала ей напыщенной лекцией на тему о том, что, разумеется, Георгина не одна, что они всегда рядом и готовы ей помочь, стоит только попросить, а Макс принимался поддразнивать ее, называл мисс Найтингейл,[45] и в конце концов она отказалась от подобных попыток.
45