Нужно проверить на Леночке. А чтобы эксперимент был более значительным, пригласить, наверное, маму и тещу. Что-то ему страшно не понравилось в небрежности Афины, отправляющей «мобилку» в небытие.
Итак, самоубийство? Причем гражданка Наливайко так спешила к месту своего последнего полета, что отшвыривала из-под ног все, что попадалось. Так спешила, потому что боялась передумать? Или что-то другое? Петров-Водкин вышел на балкон. Он вдохнул теплый городской воздух и почувствовал себя спокойнее. Что ни говори, а квартира Афины вызывала разные чувства, в том числе и зависть. Кроме мыслей о работе, в голове у него засела и неизбывная мысль о несправедливости жизни. Ишь, студия… Ишь, устроилась! Зато на балконе у Афины он отдыхал душой — здесь стояли трехлитровые банки, именуемые «бутылями», валялись велосипедные шины, пылились сломанные швабры, дырявые ведра, трехногие табуретки и прочая рухлядь, вынести которую можно было, только организовав специальный субботник. На балконе было хорошо. Только непонятно, каким образом хозяйка преодолела перила? Это же как надо не хотеть жить, чтобы перелезть через это все, не убившись прямо тут на месте? Здесь можно было побить банки, вспороть себе живот древком старого знамени. И все это — еще до полета. А с учетом того, что Афина Наливайко была женщиной грузной, спортом не занимавшейся, вообще непонятно, как все это выглядело.
Петров-Водкин присел на корточки и принялся пристально рассматривать обойно-деревянные материалы, которыми хозяйка все же удосужилась облагородить балкон. Ничего особенного — доски и гвозди, и то и другое выкрашено в темно-зеленый цвет. Его внимание в большей степени привлекли гвозди. Она должна была зацепиться за них — их шляпки торчали от стены на несколько миллиметров. Они просто не могли остаться без добычи. Несколькими штрихами Петров-Водкин зарисовал в блокноте расположение гвоздей. Над этим тоже стоило поработать. Он осторожно снял и положил в пакетик вместе с телефоном обрывки ниток. Картина вырисовывалась, прямо скажем, неприятная. При всех ее связях Амитовой остается только отдыхать. Афина Наливайко — не птичка и не гимнастка. Женщина, конечно, решительная, но чтобы так — у всей деревни на виду демонстрировать свою вспотевшую физиономию и дрожащие руки!..
Чтобы подтвердить собственную догадку, Петров-Водкин направился в ту часть квартиры, где стояла плита. По логике вещей, ящик с таблетками должен быть где-то здесь. В этой стране никто еще не дошел до такого уровня свободомыслия, что бы хранить лекарственные препараты рядом с кроватью. Тем более, что самолечение — одна из любимых русских забав. Соответственно, никто не захочет, чтобы из тумбочки несло мятой, душицей, мелиссой, йодом, мумиё, «волшебным сбором» от всех болезней и прочей гадостью. Выдвинув третий ящик встроенного шкафа, Петров-Водкин понял, что Афина Наливайко не была исключением.
А для того, чтобы спокойно отравиться, имела все возможности.
Петров-Водкин давно не видел такого количества фармацевтических средств.
Афина могла бы облагодетельствовать небольшую районную больницу на двести коек, причем на все случаи жизни. При самых скромных прикидках, которые сделал Петров-Водкин, не особенно разбирающийся в медицине, Афина могла отравиться сразу несколькими средствами. Нет, ничего подобного цианиду или мышьяку она не держала, но снотворных, антидепрессантов, транквилизаторов и прочей ерунды здесь было вполне достаточно. «Уснуть и видеть сны». Это намного более романтично, чем сигануть с десятого этажа, зная, что непременно попортишь личико. «Не женское это дело — такие вот номера», — подумал Петров-Водкин и понял, что делать ему в квартире Наливайко больше нечего.
Его ждали великие дела: объяснения с шефом, который будет категорически против этого расследования, и первая серия экспериментов, к которым еще предстояло подготовить жену.
Петров-Водкин вышел из подъезда и огляделся по сторонам. Разумеется, он уже давно не верил в то, что преступника тянет на место преступления. Если только речь не идет о крупных хищениях, где нельзя останавливаться ни на минуту, но все же.
— Вы у Афинки были? — спросила старушка, делегированная компанией сидящих на лавочке. — Вот вы скажите, биде у нее там есть? А то мы все ходили смотреть, как она отремонтировалась, но в ванную же так просто не войдешь, мы же люди культурные. А любопытно.
— Кви про кво, — загадочно произнес Петров-Водкин.
— Жаба, что ли? — удивилась старушка. — Чё, прямо в биде и жаба? Ой, с жиру бесятся.
— Нет, ничего подобного, — обиделся Петров, причем обиделся сразу и за все. И за неуважение к смерти, и за хамство, и за нос, всунутый в чужие дела, и за общее равнодушие, которым вроде как не должно было страдать старшее поколение. — Ничего подобного. Вы мне лучше скажите, был ли у гражданки Наливайко… кто-то? Ну, понимаете? — Он почему-то засмущался. В цехе по производству ситро, когда он работал с бумажками, все было как-то проще: ни чужой личной жизни, ни приступов деликатности.