Моника: А 650 000 шиллингов, что на сберкнижке, это, выходит, детскому приюту?
Курт: Дармоедам.
Моника (Накидывается на Курта.): И пять тысяч тебе!
Курт: Какие пять тысяч?
Моника: Нечего увиливать. Нашел дурочку! Я отлично заметила: там, в сейфе, еще кое-что было!
Курт с неохотой дает ей две тысячи.
Моника: Все пять гони.
Курт: Давай поделим поровну!
Моника: Не выйдет. Транжирить денежки я тебе не позволю. Сперва начни зарабатывать как следует, парикмахеришка несчастный.
Курт: Ну парикмахер, ну и что? Что тут такого зазорного? Ты-то чем лучше? Обычная прислуга!
Моника: А почему я пошла в прислуги, а? Ну-ка, гони еще три штуки!
Курт дает ей три банкноты.
Моника: Эх, вот бы ей завтра помереть. Было бы у нас еще девятнадцать тысяч.
Курт: Девятнадцать!?
Моника: Девятнадцать! Пенсия, да еще рента с какого-то дома. Могла бы не умирать до прихода почтальона.
Курт: Черт, просто спятить можно. Наш брат всю жизнь вкалывает, как проклятый, а не получает и половины таких денег. А ей все — только за то, что она вдова какого-то важного чинуши… Давай заберем драгоценности! Где она их держит?
Моника: В банке, где и деньги. Всегда всего опасалась, старая скряга, как будто я воровка какая-нибудь.
Курт: Ну и штучка! Вот так и узнаёшь людей. Все, значит, на пожертвования! Нет, определенно — та еще штучка. Ведь чем больше человек дарит, тем больше, видать, грехов за собой знает, уж ты мне поверь. Плакали, значит, денежки, которые почтальон сегодня должен был принести.
Моника: Он их принесет.
Курт: И снова унесет.
Моника вдруг становится более дружелюбной, ласкается к Курту.
Моника: Куртик…
Курт: Ну чего тебе?
Моника: Нет, ничего… Просто… знаешь, я тут тебе наговорила всякого… Но ведь и ты иной раз так разозлишься, просто удержу нет.
Курт: Сказать, что я не мужчина! Это уж слишком!
Моника: Сегодня ночью я попрошу у тебя прощения, как рабыня.
Курт (Показывает на кушетку.): Не кощунствуй!
Моника: Нет, слушай-ка, что я сейчас скажу, Куртик. Ведь второго такого парня, как ты, просто не найти! И мы с тобой сейчас кое-что сможем урвать.
Курт: Урвать?
Моника: Мы с тобой, и ни с кем другим… Потому что только ты так здорово умеешь изображать Вико Ториани и Хайнца Конрада.
Курт: Что ты несешь?
Моника: Девятнадцать тысяч шиллингов, Куртик, ты только подумай, девятнадцать тысяч! Ты надеваешь ее платье, гримируешься, темнеет теперь рано, почтальон ничего не заметит.
Курт: Да что за бред! Перестань, это полная чепуха, ничего не выйдет!
Моника: Соглашайся, Куртик, ну, ради меня! И пять тысяч получишь.
Курт: Ну нет. Я на такое не пойду. Можешь говорить, что я трус и что не мужчина, а только я на такое не пойду.
Моника: Нет, нет, я этого не говорю! Ты не трус и ты мужчина, но ты честный малый, просто слишком хороший, вот и считаешь, что так поступать нельзя. Ну и с чем мы останемся? Ладно, воля твоя. Я бы сама сыграла эту роль, но у меня нет твоего таланта. Если бы я умела подражать голосам так же, как ты!
Курт (Подражает голосу старухи.): А вы поставили молоко в холодильник, фрау Моника? Вчера оно скисло…
Моника: Нет, ей Богу! Если закрыть глаза, то поверишь, что она еще жива, честное слово, поверишь! Один парик у нее на лысине, еще два — в спальне. Голос должен быть более хриплым и дрожащим…
Курт: А если кто раскусит?
Моника: Да никто тебя не раскусит! А с подписью и совсем просто. Поставишь там закорючку, вот так (показывает Курту), писать она толком и не могла, пальцы-то совсем скрюченные… Сойдет!
Курт: Ох и ввязался же я в историю… А платье?
Моника перерывает платья в шкафу.
Моника: И потом обязательно скажи: «Спасибо, господин почтальон!» И дай ему пять шиллингов на чай…
Курт (Измененным голосом.): Спасибо, господин почтальон…
Занавес
Из соседней комнаты выходит Курт, за ним Моника. Он держит перед собой маленькое зеркало, поправляя локоны белого парика. На нем женское платье. Лицо загримировано, морщинистое, старческое. Моника поправляет на нем платье.