Йозеф: Чего не помню, того не помню… Помню, что он на полгода меня моложе…
Агнес: Этак вы скоро всем классом на том свете будете встречаться.
Йозеф: Типун тебе на язык! На том свете! Мелешь чушь всякую…
Агнес: Но если я в это верю…
Йозеф: Для чего тогда человеку помирать, ежели после он не мертвяк?
На некоторое время наступает неловкая пауза.
Тишендорфер: По правде сказать, я думал, мы поговорим о чем-нибудь более веселом… Вспомним наши славные деньки.
Агнес: Да-да, господин Тишендорфер совершенно прав! От твоих разговоров вечно тоска одна.
Йозеф: Я о жизни думаю.
Агнес: Ну и много ли ты надумал? Не веришь вон ни во что.
Йозеф: А ты, Вальтер, во что-нибудь веришь?
Тишендорфер: Я… Ну, как бы тебе сказать… Я не исключаю сюрпризов…
Йозеф: А я как услышу «вечная жизнь» — меня прямо передергивает… Вечность — это противоположность жизни. Каждый прожитый день мы у вечности отвоевываем. Вот почему не Моцарт и не Шекспир величайшие гении человечества, а долгожитель Мафусаил, если только он на самом деле существовал. Ибо он урвал у вечности самый большой кусок.
Тишендорфер: Если так посмотреть — мы с тобой из нашего класса самые лучшие. А что, мне эта теория даже нравится, а то я ведь всегда почти что двоечник был, особенно по латыни… Да и ты, по-моему, тоже.
Йозеф: У меня по латыни всегда твердая тройка была.
Агнес: Он у нас всегда был твердый троечник.
Йозеф: По музыке, географии, истории и начертательной геометрии у меня были четверки.
Тишендорфер: По математике ты однажды за контрольную единицу схлопотал, я очень хорошо помню. А все потому, что ты у меня списать решил… Это вообще тогда была история, скажу я вам. Ты хоть помнишь этого Струппи? Струппи у нас математику преподавал…
Агнес: Я знаю.
Тишендорфер: Волосы ежиком, а на макушке лысина, умора просто. Низенький такой толстяк, но шустрый, а когда злился, он от возмущения аж подскакивал… Да, замечательное все-таки было время…
Йозеф: Омерзительное.
Тишендорфер: Что? Но почему?…
Йозеф: Только потому, что какой-то толстяк-коротышка подскакивал, ты считаешь, что время было замечательное?
Тишендорфер: Оно и было замечательное… Хотя бы просто потому, что мы были молоды и ничего не принимали всерьез… Хотя… Что ж, наверно, каждый по-своему смотрит.
Агнес: Не обращайте внимания. Когда он не в духе, с ним невозможно разговаривать.
Тишендорфер: Мне очень жаль. Может, ему нехорошо?
Йозеф: Мне очень хорошо! И знаешь, почему? Потому что я вот это, нынешнее время нахожу прекрасным, а не какое-то там прошлое. Что там хорошего, в этом прошлом? Кошмар за кошмаром, начиная со школы, потом сотни тысяч безработных, способных перегрызть друг другу глотки за одно рабочее место, потом ревущие орды на улицах и война, и плен, и снова-здорово карабкайся наверх, чтоб чего-то там добиться. Все это позади, и поэтому сейчас я чувствую себя отлично. А как себя чувствуешь ты?
Тишендорфер: Видишь ли…
Йозеф: Я только потому спрашиваю, что уж больно ты далеко в прошлое отправляешься, чтобы что-то хорошее вспомнить.
Тишендорфер: Да нет, это совсем не так. Я своей жизнью очень доволен.
Йозеф: А со здоровьем как?
Тишендорфер: Как и положено в нашем возрасте. Время от времени приходится глотать таблетки.
Йозеф: Какие?
Агнес: Йозеф, это же нескромный вопрос.
Тишендорфер: Да нет, это я совершенно спокойно могу рассказать. У меня была операция на кишечнике и с тех пор иногда бывают трудности с пищеварением.
Йозеф: Кишечник?
Тишендорфер: Да, сантиметров восемьдесят у меня вырезали.
Йозеф: Восемьдесят сантиметров! Вот это красотища!
Агнес: Наконец-то мы узнали, что ты считаешь красотой.
Йозеф: Эта женщина действует мне на нервы. Особенно когда берется истолковывать мои слова. Я сказал про эти восемьдесят сантиметров «красотища» в том смысле, что, значит, они, наверно, все плохое уж точно удалили.
Тишендорфер: Ну конечно, в противном случае я давно бы уже был на том свете…
Агнес: Видишь, он тоже говорит «на том свете».
Тишендорфер: Извини.
Агнес: Еще кофе?