Моника: Так, а теперь перенесем ее сюда.
Курт: И мне опять к ней прикасаться?!
Моника: Хватит ребячиться! Закрой глаза, как в тот раз.
Курт следует за ней, они приносят труп в комнату и кладут его на край ковра.
Моника: Так, а теперь мы ее закатаем.
Курт: Нет, я не могу, не могу.
Моника, вздыхая, принимается за работу одна, закатывает труп в ковер.
Моника: Пойди-ка в ту комнату. Там возле двери висит склянка со святой водой. Налей немного в какую-нибудь бутылку.
Курт тяжело и безвольно ступает к двери, ведущей в соседнюю комнату.
Моника: Хоть какой-то обряд надо все-таки над ней совершить.
Занавес
Курт в мужском белье стоит в комнате, у Моники в руках женское платье. Стол и кресла стоят на прежних местах, ковра нет.
Курт: Нет, нет! Я не хочу больше, не могу!
Моника: Я не понимаю тебя, Куртик, просто не понимаю!
Курт: Никогда больше не надену этот наряд! Это все равно, что…
Моника: Все равно что — что?
Курт: Не знаю.
Моника: Зато я знаю, что случится, если ты его не наденешь. В доме уже сплетничают. «Я давно не видела фрау Вирц, она больна?» Вот что говорят эти любопытные бабы. Сегодня перед обедом ты должен выглянуть из окна, когда я приду домой с покупками.
Курт: Прошу тебя, Моника, прошу тебя, прекратим это! Это добром не кончится, говорю тебе, добром не кончится.
Моника: Уже три месяца все идет хорошо, почему ты боишься? Все в порядке!
Курт: Ничего не в порядке, совсем ничего, я чувствую это. Дай мне брюки!
Моника: Хорошо, вот твои брюки, надевай и пойдем в полицию. Во всем признаемся.
Она бросает ему брюки, Курт влезает в них.
Курт: Во всем признаемся.
Моника: И сядем в тюрьму, а деньги мы должны будем выплатить.
Курт: Зато наступит конец всему этому.
Моника: Да, конец наступит. Вполне возможно, что на нас повесят еще и убийство.
Курт: Не запугивай меня! Они все поймут, когда выкопают труп.
Моника: Что поймут?
Курт: Что она умерла естественной смертью, это, наверняка, можно будет установить.
Моника: Если кому-нибудь не придет идея, что мы задушили ее подушкой. Это нельзя установить, но скажут: «С них такое станется». Судейские такого понавыдумывают, до чего нам с тобой вовек не додуматься.
Курт снимает брюки, бросает их на пол.
Курт: Черт побери, ах, черт все побери, чтоб я сдох, ей Богу… Слушай… ты задушила ее подушкой?
Моника: Совсем спятил?! И так ведь ясно было, что долго она не протянет.
Курт: Хорошо ты меня науськала, впутала в историю…
Моника: А деньги тратить — тут, небось, тебя не нужно науськивать, разве нет!? Слушай, Куртик, не дури, чего там, какой-то один час в неделю…
Курт: Знаешь ли ты, что я испытываю за этот час? Стою у окна и чувствую, что она лежит сзади на кушетке, и боюсь оглянуться. А потом все-таки приходится обернуться, хоть и страшно, да еще идти и ложиться туда, где она лежала. И я боюсь, Моника, боюсь!
Моника (Гладит его.): Куртик, ну миленький!
Курт: И ты же надо мной теперь потешаешься. Скажешь, нет?
Моника: Что ты, Куртик, что ты. Когда ты стоишь там, как старуха Вирц, тогда мне тоже кажется: «Господи, она воскресла!», и мурашки пробегают по спине. Я понимаю тебя, Куртик, ты так вжился в роль, что тебе самому становится жутко. Нет, я не смеюсь над тобой, Куртик, нет, потому что так перевоплотиться может только гений. Я в восхищении, Куртик, ты гений. Но тебя пугает твоя гениальность. Да-да, она-то тебя и пугает.
Курт: Ты так думаешь?
Моника: Ты гений, Куртик!
Курт: Дай сюда!
Моника дает ему платье, он надевает его.
Курт: Грим, парик, туфли, чулки.
Моника: Зачем тебе туфли и чулки, ты ведь только выглянешь из окна?
Курт: Для полноты ощущения. Знаешь, мне это нужно, потому что иначе я не смогу заговорить ее голосом. И затем, для следующего раза, принеси мне настоящее белье, бюстгальтер и все прочее. Я думаю, тогда получится еще лучше. Понимаешь, по-настоящему!