— Пусть с ним некоторое время поработает Контрерас, а после и мы надавим, пока из него сок не потечет. А мы пока возьмем в оборот директора, разложим всю его историю по минутам. Покажем ему, как бывает страшно на самом деле.
— Послушай, Конде, а что ты думаешь по поводу этого мексиканского туриста, бывшего хахаля Лисетты? Маурисио, кажется?
— Да, Пупи его так называл… И марихуана тоже из Центральной Америки или из Мексики. Выходит, он мог ее доставить.
— Вот черт, Конде! — разволновался вдруг Маноло и даже стукнул ладонью по рулю. — А если мексиканец опять пожаловал?
Лейтенант согласно покивал головой. От Маноло, несомненно, есть толк.
— Да-да, это тоже возможно. Надо поспрашивать в иммиграционной службе — прямо сегодня. Но я все же попытаюсь найти ниточку, с которой надо начинать распутывать этот клубок. Не знаю почему, но я уверен, что отправной точкой должна стать марихуана. Ладно, заводи свою колымагу. Здесь мочой разит. И вообще, я со школы не переношу зоологию и зоопарки. Сейчас позвоним в управление иммиграционной службы, а после поедем к морю.
Море, как загадка смерти или жестокие капризы судьбы, всегда производило на душу Марио Конде завораживающее и притягательное воздействие. Эта необъятная, бездонная, непостижимая голубизна привлекала его одновременно болезненным и благотворным образом, словно роковая женщина, спасения от которой не ждешь и не желаешь. Были и до него такие, кто испытал на себе те же токи неотразимого соблазна и потому называли море женским именем — la mar. Ничто в жизни Марио не связывало его с морем, и родился он в бедняцком районе Гаваны, расположенном в черте города и страдающем от нехватки воды. Возможно, однако, что само зрелище волн на морском просторе пробуждало в нем инстинкты островного жителя, унаследованные от прапрадеда Теодоро Альтаррибы по прозвищу Граф, афериста, уроженца Канарских островов, который пересек океан в поисках другого острова — подальше от кредиторов и полиции. Вот и сейчас взор лейтенанта Конде был устремлен на четкую линию горизонта, словно пытался проникнуть дальше, за эту несуществующую границу, которая мнилась краем света и надежд. Сидя на камне среди прибрежных скал, он размышлял о странном совершенстве мира, разделенного на сферы обитания, чтобы сделать проявления жизни на земле разнообразными и законченными, а заодно разобщить людей и даже их разум. Было время, когда эти мысли и созерцание моря возбуждали у Конде желание отправиться в путь, облететь и познать заокеанские земли — Аляску с ее добытчиками подземных богатств, разъезжающими на санях, Австралию, Борнео, каким представлял его по приключенческим романам Эмилио Салгари, — однако уже много лет назад он смирился со своим оседлым существованием и судьбой человека, забывшего, что такое попутный ветер. В итоге Конде ограничился тем, что продолжал мечтать, понимая, что это всего лишь мечты. Он мечтал поселиться когда-нибудь возле моря в деревянном доме под черепичной крышей, где всегда пахнет солью. В этом доме он написал бы книгу — простую и трогательную историю дружбы и любви. А вечерами, после сиесты (тоже учтенной в мечтаниях Конде), ловил бы рыбу, забрасывая переметы прямо с длинной веранды, открытой морским бризам и береговым ветрам, или размышлял бы, как сейчас, о загадочной la mar, и морские волны омывали бы его босые ноги.
На этом каменистом, находящемся на отшибе берегу не сыщешь обычных любителей пляжного отдыха. А низкая температура воды, сильный ветер, более прохладный здесь, чем в городе, а также высокая волна и поздний час — солнце уже клонилось к линии горизонта — разогнали и местную публику. Колония фриков выглядела не столь многочисленной, как ожидал Конде. Две пары отважно занимались любовью в холодной воде, двигаясь в ускоренном ритме, а возле кустиков расположилась, мирно беседуя, кучка молодежи — все тощие, как бездомные собаки.
— Это кто, фрики? А, Конде? — спросил Маноло, когда лейтенант вышел из воды и вернулся к камню.
— Наверное. Для купания сегодня погода не самая лучшая, а вот пофилософствовать в самый раз.
— Не пудри мне мозги, Конде, какие из фриков, к черту, философы!
— Да, по-своему они философы, Маноло. Фрики не хотят изменить мир, но пытаются изменить жизнь и начинают с себя. Для них ничто, или почти ничто, не имеет значения, в этом их философия, и они стремятся следовать ей на практике. По мне, так это целая философская система.