Это верно, подумал Конде; он не знал человека лучше Тощего, и тому страшно не повезло в жизни. И чтобы справиться с нахлынувшей на него волной нестерпимой жалости к другу, он выдавил улыбку и сказал:
— А теперь ты сам байду гонишь, олух. Хороших людей на этом свете уже не осталось.
Конде встал с кровати, желая обнять друга, но не решился. Ему всю жизнь не хватало смелости на сотни и сотни разных поступков.
Никто и представить себе не может, что чувствует ночью полицейский. Никому не дано знать, какие призраки его навещают, какие лихорадки одолевают, в каком аду поджаривается он на медленном огне, а то и объятый жгучим пламенем. Бывает, только прикроет веками усталые глаза, как тут же начинается жестокое испытание — пробуждаются тени прошлого, которые навсегда засели в его памяти и приходят к нему ночь за ночью с неумолимостью маятника. Непростые решения, непростительные ошибки, применение силы и проявление слабости и даже сотворенное добро возвращаются неоплатными долгами перед совестью, израненной большими и маленькими подлостями, совершенными в мире подлецов. Иногда мне является Хосе де ла Каридад, чернокожий водитель грузовика; он просил, умолял не отправлять его в тюрьму, твердил, что не виноват; я вел допрос четыре дня подряд и был уверен, что это его рук дело, больше некому; негр катался по полу, плакал и повторял одно и то же, и я посадил его в предвариловку до суда, который признает его невиновным. Временами приходит маленькая девочка Эстрельита Риверо; я лишь на секунду не успел удержать ее от рокового шага навстречу пуле, которую из пистолета всадил ей меж бровей сержант Матео, стрелявший по ногам убегающего преступника. А еще возвращаются из прошлого и небытия Рафаэль и Тамара и, как двадцать лет назад, танцуют вальс, он — в костюме, она — в длинном белом платье, похожем на свадебное, хотя невестой стала чуть позже. Безрадостны ночи полицейского, не утешают даже воспоминания о последней близости с женщиной или ожидание новой, потому что все воспоминания и все ожидания — кои в свою очередь превратятся в воспоминания — испачканы мерзостью повседневного существования полицейского. С одной женщиной я познакомился, когда расследовал обстоятельства смерти ее мужа — мошенничество, обман, шантаж, злоупотребления и страх человека, казавшегося безупречным на высоте своего служебного положения. Другую буду помнить в связи с каким-нибудь убийством или изнасилованием, с чьей-то трагедией. Ночи полицейского текут мутной водицей с душком и выцветшими образами. Спать… Или хотя бы забыться. Я знаю один способ одолеть проклятые ночи — надо напиться до бесчувствия, что равносильно маленькой смерти каждый день и самой настоящей смерти по утрам, когда веселое солнышко становится пыткой для глаз. Ужас минувшего, страх перед грядущим — с такими муками дотягивает полицейский до наступления дня. Схватить, допросить, посадить, осудить, приговорить, обвинить, пресечь, поймать, заставить, подавить — эти глаголы спрягаются в его воспоминаниях, и в них — вся жизнь полицейского. Я мечтаю о том, чтобы мне снились иные, счастливые сны, чтобы созидать, обладать, отдавать, обретать, творить — писать! Но все это останется лишь бредовыми фантазиями, а пока только и делаешь, что разрушаешь. Вот почему одиночество полицейского есть самое жуткое из всех одиночеств: он существует в компании призраков, терзаемый своей и чужой болью, расплачиваясь за свои и чужие грехи… Хоть бы одна женщина убаюкала полицейского, сыграв ему колыбельную на саксофоне… Но тихо! Ночь наступила. Снаружи адский ветер опаляет землю.
~~~
Две таблетки дуралгина давили на желудок, как камень на душу. Конде запил их из огромной чашки черным кофе, после того как убедился, что остатки молока густой жижей застыли на дне бутылки. На его счастье, в стенном шкафу нашлись две чистые рубашки, так что ему даже выпала привилегия выбора; он отдал предпочтение белой в бежевую полоску с длинными рукавами и закатал их по локоть. Джинсы, провалявшиеся ночь под кроватью, могли продержаться еще недели две-три в дополнение к пятнадцати дням, минувшим с последней стирки. Конде сунул за брючный ремень пистолет, обратив внимание на то, что похудел; однако решил не беспокоиться по этому поводу — не голодает же и не болен раком, так какого черта? И вообще, если не считать изжоги, все было хорошо: кругов под глазами почти не заметно, намечающаяся лысина вроде бы не слишком его портит, печень ведет себя мужественно, головная боль потихоньку улетучивается; и уже наступил четверг, а значит, завтра пятница, подсчитал Конде на пальцах. Он ступил в солнце и ветер и даже попытался вымучить старую лирическую песенку:
В восемь с четвертью Конде вошел в здание полицейского управления, перекинулся приветствиями с сослуживцами, с завистливым интересом прочитал вывешенный в вестибюле приказ о новом порядке ухода на пенсию, закурил пятую за утро сигарету и стал дожидаться лифта, чтобы отметиться у дежурного. Он лелеял милую сердцу надежду, что сегодня ему не поручат нового расследования, — так хотелось посвятить все свои умственные силы чему-то одному. За последние дни Конде в очередной раз перечитал пару любимых книг, неизменно пробуждавших в нем вдохновение, и вновь ощутил потребность творить. Он даже записал несколько вертевшихся в мозгу мыслей в старую школьную тетрадку в зеленую линейку с пожелтевшими страничками — так тренер бейсбольной команды посылает питчера, засидевшегося на скамейке запасных, размять руку перед решающей подачей. Несколько месяцев назад он случайно повстречал Тамару и пережил приступ ностальгии вместе с навсегда, как ему казалось, забытыми волнениями и обидами, и те вдруг проснулись, потревоженные внезапным столкновением с весомой частью его прошлого, с коей пора бы уж смириться, а затем вынести ей приговор — оправдать или осудить навеки. И теперь его не оставляла мысль о том, что из этого материала может получиться трогательная история о времени, когда все были очень молодыми, очень бедными и очень счастливыми: Тощий еще оставался Тощим, Дульсита не уехала из страны, Тамара — очень-очень красивая — не вышла замуж за Рафаэля, Андреса переполняла решимость податься в бейсболисты, Кролику конечно же предстояло заняться историей, а сам Конде больше всего мечтал стать писателем, и только писателем. Лежа на кровати напротив фотографии старика Хемингуэя, он подолгу всматривался в его глаза, пытаясь постигнуть тайну писательского взгляда, которым тот окидывал мир и видел то, что другим недоступно. Конде решил, что, если когда-нибудь изложит на бумаге летопись любви и ненависти, счастья и отчаяния, то озаглавит ее «Прошедшее совершенное».
Лифт остановился на третьем этаже, Конде вышел и повернул направо. Длинные коридоры блестели, отполированные перед началом рабочего дня опилками, смоченными керосином, а утреннее солнце, проникающее сквозь высокие окна в алюминиевых рамах, окрашивало коридор едва пробудившимися красками. Нет, в самом деле здесь было слишком чисто и светло для полицейского управления. Конде распахнул створку двойной стеклянной двери и очутился в помещении дежурной части, где, как обычно в этот ранний час, царила напряженная обстановка: оперативники сдавали отчеты о выездах на место происшествия, следователи громко возмущались по поводу какого-то судебного решения, их помощники взывали о помощи. И когда лейтенант Марио Конде, сжимая двумя пальцами зажженную сигарету и одними губами напевая навязчивый мотивчик известного болеро «Свою жизнь раздаю по кусочкам; чем еще может поделиться бедняк…», приблизился к столу дежурного по управлению, за которым в то утро сидел лейтенант Фабрисио, то среди общего гвалта едва смог расслышать его слова:
— Майор велел зайти. Даже не спрашивай, я все равно ни хрена не знаю, сегодня черт знает что творится. Тебе же шеф, как известно, лично дает поручения, не зря ты у него числишься в любимчиках.
Конде глянул на дежурного лейтенанта — тот, казалось, окончательно ошалел среди вороха бумаг, непрекращающихся телефонных звонков и постоянных разговоров — и вдруг почувствовал, как у него увлажнились ладони: уже во второй раз Фабрисио говорит что-то подобное. Нет, сказал себе Конде, я не собираюсь терпеть его подначки. Несколько месяцев назад майор Ранхель отстранил Фабрисио от расследования серии ограблений в гостиницах Гаваны и назначил вместо него Конде, который только что успешно завершил следствие по другому делу. Марио попытался отвертеться, но не вышло — Дед уперся намертво: «Тянуть с этим больше нельзя!» Пришлось извиняться перед Фабрисио, объяснять, что начальство, мол, так решило, деваться некуда. Через несколько дней после задержания воров Конде заговорил с лейтенантом о ходе расследования, но тот перебил его, заявив: «Рад за тебя, Конде, теперь, не иначе, получишь от майора горячий поцелуй и все такое прочее». Конде тогда с трудом проглотил оскорбление и постарался простить лейтенанту обиду. Но сейчас в нем проснулся скрытый в подсознании инстинкт — он ведь родился в отнюдь не тихом районе, там привыкли защищать свою честь кулаками, а если позволишь кому-то хоть на секунду усомниться в том, что ты настоящий мужчина, то навеки покроешь себя позором и презрением. Ну нет, в его возрасте негоже оставлять без ответа подобные выпады. Конде уже поднял палец, готовясь произнести речь, но сдержался и подождал, пока рядом не будет посторонних. Потом оперся обеими руками на стол дежурного, пригнул голову, чтобы лицо оказалось вровень с лицом Фабрисио, и процедил: