Непонятный вдруг звук послышался в комнате, все прислушались: всхлипывала Тамара Ивановна, вытянулся этот всхлип, вызвенился, стоном стал.
— Мама! Ну что ты, мама?! — Сын обнял мать, спокойный, сдержанный, с сухими глазами.
Павел поднялся и вышел в коридор, вошел в комнату, где провел ночь, где пребывал еще мотоцикл-тигр, хотя и потесненный уже к стене. Эта комната сейчас служила подсобкой для кухни. Тут на стульях, на койке, даже на широкой спине «тигра» были наставлены блюда со сладостями. Какая-то женщина, с подобранной под белую косынку пышной косой, занималась сейчас тут этой кондитерской на дому. Тут пахло ванилью, корицей, тут пахло сладко и приторно после прокопченного угара, из которого выбрался, откуда сбежал Павел. Но тут еще сберегся запах бензина и смазки, этот запах показался Павлу живым.
Женщина обернулась к Павлу. Он не сразу узнал ее, хотя, едва вошел, понял, что знает эту женщину. Она изменилась, постарела, стала сильно подкрашиваться, а раньше совсем не красилась, чем и пленила его. И еще эта редкостной красоты коса, за которую Зинаиду звали в ее отделе спорттоваров боярышней. Да, это была Зинаида, его бывшая жена, мать Сережи.
— Вот и встретились, — сказала она. — Что ж это ты так?
— Как?
— Сына во дворе подкараулил. Ну, знает он о тебе, решила не скрывать, но надо бы было, чтоб я сама вас познакомила. Все с наскока, не переменился. — Она рассматривала его, недовольно сведя брови. — А ты, говорят, уже пристроился? Господи, Верка! Переходящий красный вымпел! Как думаешь помогать сыну? Если с зарплаты, так какая у тебя там зарплата. Надо, Павел Сергеевич, по совести сыну помогать, с реальных доходов.
— Буду. По совести. До сих пор помогали?
— Из чужого кармана. Я брала, конечно. Парень растет. То нужно, другое нужно. А Валентин мой что добудет, на себя и сбудет. Тоже подарочек! Как начало мне с тобой не везти, так до сих пор не везет. А ты мало изменился. Что им, мужикам?! Их сажают, а они еще краше делаются. Подтянулся, жирок-то согнали. А шрамы-то какие! Только на руках или еще где? Ох, Паша, а ведь я тебя любила!
— Никогда ты меня не любила, Зина. Никогда.
— Винишь, что вышла за другого? Подумай, тебе восемь лет присудили. Знающие люди говорили, что потом еще добавят. Никак не думала, что вернешься через пять, что вернешься таким.
— А ты все же думала, прикидывала?
— Ты, что ли, был мне верен? Мне потом про тебя порассказали! И опять, только вернулся — и к Верке в постель. Знакомых там не встретил? Меня не вини, себя вини.
— Как ты тут очутилась? Почему на кладбище не была?
— А пирожки? Ты разве по пирожкам не понял, что я здесь? Забыл мои пирожки?
— Забыл.
— Ничего, Верка тоже способная кулинарка. Многие нахваливали.
— О сыне когда поговорим?
— А мы разве не поговорили? Должен ему теперь помогать — вот и весь разговор. Я так решила: встречаться вам часто не надо. Какой ты ему пример? Я расспрашивала, о чем у вас был разговор, а он ничего и вспомнить не смог. Про собак, говорит, разговаривали. Пусть уж растет без отца, если так получилось.
— Как с ним твой муж? Что он у тебя за человек?
— Да ты с ним только что на одной табуретке сидел.
— Ах, это он?!
— Ах, это он! Не понравился? Какой уж есть. Смешно, я глядела, сидите рядом, а не знаете, кто есть кто.
— Да, смешно.
— Познакомить?
— Нет. В другой раз как-нибудь. Он что же, часто бывал у Петра Григорьевича?
— В первый раз сегодня. Митрич позвал меня. Из-за пирожков, ну и мужа разрешил прихватить. Стол отличный, верно?
— Верно, стол отличный. Я пойду, Зина. Вот, возьми для сына… — Павел выхватил из кармана пиджака вместе аж с оберткой то, что оставалось от тысячерублевой пачки десяток. — Тут сотни четыре, не считал.
— Хорошо живешь!
— Хорошо.
— Но это на какой срок? Ты уж уточни, мне точность нужна.
— Хорошо, уточню. Как ему живется все-таки, как ему живется, Сереже?
— Странный вопрос. Как мне, так и ему. Иди, раз собрался уходить. К Верке спешишь? Она на кухне командует. Поддатая!
Павел повернулся, рукой тронул, как за дерево подержался, мотоцикл, прощаясь с ним теперь уже навсегда, и вышел из комнаты.
В коридоре, у вешалки, стояла Лена.
— Я ждала вас, — торопясь и шепотом заговорила она. — Вы уходите?
— Да.
— Тогда подождите меня у входа в метро. Обязательно подождите. Минут пятнадцать, двадцать. Я вырвусь. Обещаете?
— Обещаю.
Близились сумерки. Солнечный диск, идя на закат, наново зажег окна, но другие, не те, что утром. Дома тут, выстроенные так, чтобы окна в них смотрели и на восток и на запад, вспыхивали, как от пожара, и утром и вечером. Но не сгорали. А сгорали люди, жившие в них. Они умирали и утром, и вечером, ночью и на рассвете. А сперва, еще до смерти, задолго до смерти, тяжкая овладевала ими мука: так ли жили? Одни доказывали себе, что так. Другие сомневались, торговались с совестью. Третьим не дано было и это сомнение.
Уходя, проходя мимо, Павел вслушался в развеселый гул, вырывавшийся из окна комнаты, где еще недавно жил Петр Котов. Веселье это перечеркивало его жизнь.
16
Павел присел на ту же скамью возле входа в метро, на которой собирался с мыслями вчера утром. Вчера утром! Опять так тесно сгрудились события, что от вчерашнего раннего утра до сегодняшних сумерек не полтора дня прошло, а какой-то совсем иной срок, долгий, вытянувшийся, истомивший, как долгая дорога. И не туда дорога. Идешь, а чувствуешь, что надо будет назад поворачивать, что заблудился. Но назад повернуть решимости нет, далеко слишком зашел, вымотался.
Поминки эти еще гудели в нем. Он весь пропах ими, рыбный и ванильный запахи засели в ноздрях. Он сейчас вдыхал запах угретого асфальта, чтобы отдышаться. На этих поминках, беспамятных к умершему, еще и поглумились над живым. Над ним, над Павлом Шороховым, глумился там Митрич, вымарывал его, рассказывая всем и про фруктовый павильон, куда пристроил Павла, и про Веру, к которой пристроил Павла. Шутил будто бы, благожелательствовал, но цель была иной. Зачем-то надо было Митричу его унизить. Чтобы отныне знал свое место? Кем был, забудь, помни, кем стал. Он и так про многое забыл, он и так знает, кем стал, кем становится, потому и сел в дверях.
Особенно противно было Павлу, что угораздило его поделить табурет с этим вертлявым официантом, с нынешним мужем Зинаиды. Из головы не шел разговор с Зинаидой. Все не так, все не то! Как очутилась Зинаида со своим мужем дома у Петра Григорьевича, где раньше никогда не бывала? Из-за пирожков? Вот так пирожки! Вот так Колобок!
Теперь он ждал Лену, сестру милосердия, которая станет наставлять его на путь истинный, укорять словами, как укоряла взглядами. Может, вручит ему крестик, помолится за него? Ее-то он зачем ждет? Мало ему?
Павел встретил Лену враждебно:
— Плохой я, ну заблудший, знаю об этом. Можете не говорить, знаю.
Она села рядом с ним, быстро взглянула на него, улыбнулась.
— И не собиралась. Я только хотела спросить, вы тетрадь ту прочли? Я не спрашиваю, что там. Но прочли? Умирающий завещал, это воля умирающего.
— Еще даже не раскрыл. Негде.
— Я думаю, у Веры дома читать вам тетрадь не следует.
— Я тоже так думаю.
— У меня сегодня ночное дежурство. Я одна живу. За ночь и прочитаете. Поехали?
— К вам?
— Я знаю, я уверена, что у вас куча друзей в Москве, но все станут спрашивать, что читаешь, про что там. А у меня никого нет. Будете чаек попивать и читать. Павел, не зря умирающий отдал вам эту тетрадь. Я знаю, как умирают люди. Это важная тетрадь.
— Там еще все расшифровывать нужно. Смогу ли?
— Вы не бойтесь, вы начните. Он на вас рассчитывал. Он даже со смертью потянул, ждал вас.
— Со смертью разве потянешь?
— Можно, если очень нужно. Поехали, вы не бойтесь.
Павел поднялся, злой, что его понуждают, что опять куда-то тащат.
— Вас, что ли, мне бояться?